Катерина Мурашова - Пепел на ветру
Открыто невзлюбил Груню только Степка и все время норовил ее исподтишка ущипнуть или пнуть ногой. «Сама урода и с уродой возишься! – сказал он мне. – Нет чтоб с умными людьми погуторить!» «Это с тобой, что ли?» – усмехнулась я и удалилась, презрительно выпрямив спину, как меня учила англичанка. Степка пнул меня вслед пониже прямой спины, я покатилась по полу, но, прежде чем успела вскочить, на Степкины плечи уже прыгнула откуда-то Груня и укусила его за ухо.
Грунину глухонемоту я исследую со всех сторон. Она мне всячески помогает. Объясняемся мы знаками, мне это нетрудно. Первым делом я слазила ей в рот и все там обследовала. Сравниваю перед зеркалом со своим устройством. Все одинаково. Значит, можно стараться. Довольно быстро понимаю, что была права. Груня может издавать всякие звуки, но вот слышать – увы! – почти ничего не слышит. Если сильно хлопнуть в ладоши или заорать у нее за спиной – она оборачивается. Мне кричать не трудно, у меня глотка с младенчества луженая. Груня уже даже понимать кое-что начала, но тут я ночью заорала: «Груня! Смотри! Звезды! Падают!» Феклуша от страха с кровати тоже упала, и у нее выкидыш случился. Пелагея меня чуть не прибила совсем, я Феклуше свои ленты подарила и перстенек, а она и не расстроилась вовсе, потому что конюх на ней все равно жениться не собирался. Но орать мне запретили под страхом возвращения Груни в Торбеевку.
Я опять быстро сообразила. Когда меня однажды в чулане заперли, мы со Степкой переговаривались через стенку и через трубу, она звук усиливает. Я сделала трубу из шляпной картонки и пыталась с ее помощью с Груней разговаривать. Ничего, только неудобно.
Но тут Груня сама подсказывает мне следующий шаг. Она к тому времени уже научилась говорить «Люша», «Груня» и еще несколько слов. Она просит меня смотреть ей в глаза и четко произносить эти слова. Я говорю, а она угадывает и повторяет. Не слышит. Угадывает по губам.
Это радость! Я всем показываю Груню, как Мария Карловна – свою дрессированную таксу. Все, даже Настя, нас хвалят. Только Степка злится, а отец не обращает внимания. Я не понимаю почему. Когда он видит Груню, отворачивается, как будто ее нет. И ни разу не взял ее вместе со мной в кабинет – заниматься. Хотя я и просила, и отказывалась идти без нее. Что с ней для него не так? Она ни на кого не кидается, бумаги не рвет, на пол не писает… Но у меня нет времени думать об этом. Надо учить Груню говорить и понимать речь по губам. И у нас все получается! К следующему Рождеству Груня уже четко говорит фразы из двух слов, вроде «Стул упал» или «Пелагея спит». А понимает и того больше. Если человек говорит и смотрит прямо на нее, то ей много всего можно объяснить. Забавно вот что: Груня решила, что разговаривают все и всё. Пользуясь вновь открытым методом, она всматривается в мир и пытается прочесть разговор собак и лошадей, полевых воробьев и маргариток на клумбе, фонтана и старого дуба. Потом рассказывает мне, что они сказали. Это все правда, уж я-то знаю. Но слуги, конечно, смеются. А Груня обижается. Я, как могу, объясняю ей, что для большинства людей лошади, парк, дуб, речка, фонтан – все равно что глухонемые. А на самом деле, конечно, нет. Это наша с Груней тайна.
Я показываю Груне театрики и разыгрываю для нее разные пьесы с переменами сцен и декораций. Она смеется или хмурится, хлопает в ладоши, иногда даже плачет – все понимает правильно. Я показываю ей, как я танцую. Она быстро научается отстукивать ритм рукой или ногой, ощущая и контролируя его другой ладонью. Но сама танцевать со мной сначала отказывается.
Груня почти ничего не слышит. Зато как она видит! Я никого не встречала, у кого были бы такие глаза. Зайца в полях разглядит – далеко-далеко. Купающихся в Удолье крестьян видит без всякого телескопа.
Я радуюсь, и радуется нянюшка Пелагея – кажется, у меня наконец появилась подружка.
В это время Грунина мать рожает очередного ребенка – мальчика. За все время, что Груня живет в Синей Птице, она приезжала навестить ее всего пару раз. И то больше сидела в кухне с Лукерьей. И вот – матушка Ирина радостно рассказывает ей, что Груня стала совсем хорошей большой девочкой, все понимает и даже может немного говорить. Она является в усадьбу и заявляет: «Благодарствуем за все, а теперь я Груньку забираю, мне нянька нужна, а старшие девки все по хозяйству заняты или в людях уже».
– Нет! – говорю я.
– Да, – говорит мой отец.
Я в бешенстве разношу все, до чего могу дотянуться. Груня прячется от матери в амбаре. Пелагея и все слуги на нашей с Груней стороне. Пелагея говорит с отцом:
– Николай Павлович! Да что ж вы делаете! Поглядите, как девочки друг к другу привязались. И Груню у нас все привечают, такая она ласковая, услужливая, несмотря на беду ее, пусть бы и дальше здесь росла… А баба эта… С рук ведь калеку сбыла, не моргнула даже. А теперича…
– Агриппина – ее дочь, Пелагея.
– Да если уж ей так неймется, так заплатите ей за ради Любочки, выкупите Груню, пусть она себе девчонку-няньку из деревенских возьмет…
– Пелагея, ты забыла, мы давно не при крепости живем. Людей нынче не продают, не покупают. Груня в ее, а не в моей воле. Хочет – пусть забирает.
Груню увезли. Степка злобно торжествовал: «Забрали уроду твою!» Я вырвала у него здоровенный клок волос. Он отдубасил меня кулаками. Но у меня уже появилась Голубка…
В няньки – это только так говорится. На самом деле на мою Груню скоро легла почитай что большая часть домашнего хозяйства. Отец присылал семье из Калуги очень мало денег. Говорил: копит на лошадь, но мы с Груней этому не верили. Рассуждали, что он там просто привык к хорошей, далекой от крестьянских забот жизни и тратит на себя. Недаром всегда ехал со станции в деревню на самой резвой алексеевской лошади, являлся соседям в шелковой рубашке с галстуком, привозил в подарки какие-то красивые, но не слишком-то нужные в бедной избе вещи – разноцветный мяч для младшего сына, ходики в виде католического собора, капор с лентами для жены.
Два старших Груниных брата были уже в людях, в «мальчиках» в Москве. На руки «мальчики» денег не получали, много лет работали за харчи, одежу и обучение и потому семье помочь не могли. За обработку земли, покоса заплатить нечем, приходилось отдавать за это половину земельных и покосных наделов лошадным односельчанам. Собранного хлеба с оставшейся половины надела хватало хорошо если до Рождества. Старшая сестра с детства чуток прихрамывала, шила на подхвате у одной из торбеевских портних, вечно до ранних сумерек сидела у окна, и глаза у нее всегда были красные и воспаленные. Кличка в деревне у нее Красноглазка, она плакала и жаловалась, что замуж никто не сватает. Мы с Груней ее жалели и утешали, как могли.
