Обрученные судьбой (СИ) - Струк Марина
— Ох, Господи, велики грехи наши, рабов твоих, — прошептала Марфа и скоро перекрестилась. Вдруг где-то поодаль хрустнула ветка, и женщина выпрямилась, прижимая к груди ворот поневы. Она напрягла слух, тщательно вслушиваясь в звуки, что доносились до нее через заросли кустарника, но кроме перекрикиваний ратников, приказов Федора, ржания лошадей да стука мечей об толстые ветви ничего не разобрала. Может, подглядывает кто за ней через густую листву, затаившись будто зверь лесной? Ишь, Ирод каков!
Женщина быстро зашнуровала поневу и, едва сдерживая гневные ругательства, направилась прочь из тени обратно на дорогу. Она огляделась по сторонам, надеясь вычислить своего обидчика. Ежели это был Федоров ратник, то так и быть, промолчит она, но коли это из вотчины воин, то худо ему придется от кулаков мужа Марфы, сотника боярского. Но нет, все были тут, у дороги, все мужчины были при деле.
— Шустрый подлец! — женщине ничего не оставалось, как вернуться к возку да забраться внутрь, где изнывала от духоты Ксения.
— Ну, что там, Марфута? — обратилась она с надеждой к женщине. — Скоро ли двинемся в путь? Мочи нет сидеть на такой жаре в возке.
— Ой, твоя правда, боярыня. Жара-то нонче какова! Кабы хлеба не посохли-то, — откликнулась Марфута. — Ну, не дай Бог!
— Не приведи Господь, — повторила Ксения, и обе женщины в испуге перекрестились. В памяти обеих еще было живо воспоминание о том голоде, что был на Руси менее десятка лет назад. И хоть они были девочками в то страшное время, но забыть то, что творилось на земле русской, не смогли. В первый год лето было сырым. Дожди лили, не переставая, а к жнивеню {10} вдруг ударили морозы. Все растения замерзли на корню. Старых запасов хлеба едва хватило на скудное питание да на новый посев, но семена не взошли, залитые сильными дождями. Сотни голодающих устремились в города. Люди умирали целыми семьями, несмотря на царские меры. Около трети страны погибло в эти страшные годы.
Калитины все это время провели в родной вотчине, почти на осадном положении, ведь на третий год неурожая люди буквально обезумели, лишившись всего человеческого, что только есть в создании Божьем по образу и подобию своему. Ксения слышала, как шепталась челядь тогда, будто в Москве трупы лежат чуть ли не на улицах, будто люди дошли до того, что охотятся на человека, словно на зверя, чтобы потом съесть его.
Спустя некоторое время импровизированный брод был готов, и маленький отряд двинулся через речушку. Сначала переправились некоторые ратники из сотни брата Ксении, затем двинули возок. Марфута сидела, вцепившись в сидение обеими руками так, что пальцы аж побелели от напряжения. Она с детства боялась воды, едва не сгинув в омуте, когда плавала с деревенскими детишками в пруду вотчины Калитиных. Потому-то что-то глубже самой мелкой лужи вызывало у нее дикий страх, заставляя ее забыть обо всем на свете.
Ксения тоже опасалась за переправу, ведь это было довольно непредсказуемым делом. Там, где прошла лошадь, могло застрять колесо, увязнув в ветвях или в песке, а течение речушки могло и снести с места, перевернуть возок вместе с пассажирами. Она схватилась одной рукой за образок, что висел у нее на шее, прямо через ткань поневы, а другой отодвинула занавесь, чтобы наблюдать за переправой и быть готовой к опасности, если таковая возникнет. Ее глаза тут же встретились с глазами Федора. Он был тут, подле ее возка, сразу же за оконцем. При желании она могла бы протянуть руку и коснуться его. Увидев его рядом, Ксения немного успокоилась. Что бы ни произошло, Федор не даст ей умереть…
На мгновение она вдруг вспомнила, куда ее везут ныне. Она старательно отгоняла от себя эти мысли все время поездки, но именно сейчас они снова вторглись в ее разум, наполняя ее душу безумным страхом за себя.
Он убьет ее! Он непременно убьет ее ныне, когда она так опозорила его, обратившись к семье за помощью. И никто, ни единая душа, не узнает, что с ней стало, как долгое время скрывали правду о его первой жене.
— Помоги мне, святая Ксения! — вдруг взмолилась она, обращаясь к той, именем которой ее нарекли при крещении в лоно Святой церкви. — Помоги мне!
Ксения сама не знала, о чем именно молит ныне святую. О благополучной переправе через эту речушку? Или ее желания были глубже — быть может, она молила о семейном ладе, к которому она стремилась всей душой? Или о том, чтобы супруг ее более не мучил ее ревностью, гневливостью, блудливостью и бражничеством? А может, ей вдруг захотелось, чтобы на нее смотрели вот так, с нежностью и участием в глазах, как только влюбленный может смотреть на свою ладу, и чтобы она сама желала так на него смотреть. Или о дитяти, которого ей не давал Господь? Молила ли она о чаде, которого так страстно жаждала, ведь материнское начало уже давно пробудилось в ней, едва она увидела Марфуту с новорожденным Васильком у груди?
Ксения вдруг услышала какой-то свистящий звук и испуганно взглянула на своего спутника, так внезапно вырванная из своих мыслей. Тот по-прежнему смотрел на нее, только вот его глаза более не светились той нежностью, что она заметила всего пару мгновений назад. Федор вдруг завалился всем телом вперед на лошадь, и Ксения, удивленная донельзя его движением, заметила болт самострела {11}, что торчал из его спины. Только когда Федор упал в воду, взбаламутив ее, лишив прозрачности, а где-то грохнул выстрел из пищали, Ксения отпрянула назад, завизжав во весь голос. Она прижалась спиной к бархату возка, будто стремясь слиться с тканью, едва успев ухватиться за занавесь, чтобы не упасть при резком движении возка. Будто возница сошел с ума и решил одним махом перепрыгнуть речушку. Марфута же, явно не понимая, что происходит, еще крепче вцепилась в сидение, но на этот раз громко забормотала под нос молитву.
Вокруг женщин, сидящих в возке и вцепившихся в него, будто утопленники в бревно, казалось, весь мир сошел с ума. Бешено ржали кони, слышалась громкая ругань, стоны, крики и лязг железа, пару раз снова громыхнули пищали, скорее для дополнительного устрашения противника, чем для боя. Ксения боялась отодвинуть занавесь в сторону, чтобы увидеть, кто напал на них — разбойники ли или паны ляшские, и на чьей стороне в этот момент доля. Возок трясло с бешеной силой, но шума воды слышно не было, из чего Ксения заключила, что тот уже выехал на берег. Затем возок вдруг замер на месте, дернувшись сперва резко вперед, а затем так же неожиданно назад, заставив при этом женщин не удержаться на своих местах и упасть на пол.
— Ох ты, Господе, что ж творится-то, боярынька? — прошептала Марфута, крепко прижимая к себе Ксению, не давая той даже головы поднять — не дай Бог что!
А Ксения уже и сама была не рада, что ей когда-то пришла в голову эта шальная мысль — просить заступничества у брата. Прав был ее супруг — недостойна она звания жены боярской, нет в ней ни разума, ни стыда женского. Велено было Сильвестром {12} усмирить свое начало перед мужским, усмирить свой нрав и гордыню. Принять волю супруга, каковой бы та ни была — во вред ли или во благо, ибо все, что не творит муж с женой, все так, как суждено, и переменам не подлежит. Она же пошла против этого, а значит, против воли Господа. Вот и кара ей за ослушание ее.
Ах, Федорок, Федорок… Ксения молча глотала слезы, вспоминая ту горсть лесной ягоды, что принес ей недавно краснеющий ратник. Прости меня за насмешку мою…
— Что-то стихло все, боярыня, — толкнула ее Марфута, приподнимаясь. — Поглядим что ль?
Но Ксения уже слышала легкий певучий говор, разбирала некоторые слова через громкий мужской смех.
— Ляхи, Марфута! — сжала она ладонь своей прислужницы в испуге. Та застыла, напряженно глядя на свою боярыню, с ужасом вслушиваясь в шаги по одну сторону возка. Кто-то явно желал взглянуть на пассажиров этой богато украшенной повозки, узнать, что за приз попался в руки.
Дверца распахнулась. В темноту возка тут же хлынул яркий солнечный свет, ослепляя женщин, не позволяя разглядеть того, кто с любопытством уставился на них. Было ясно, что это поляк, судя по одежде да краешкам усов, что свисали вниз, ниже линии подбородка.
