Виктория Холт - Тайна поместья

— Если вы извините меня, я вас на минуту оставлю и схожу за Пятницей.

Когда я вернулась в гостиную с собакой, там был мой отец. Ясно, что Фанни настояла на том, чтобы он присоединился к нам ради соблюдения приличий. Габриэль рассказывал ему, как мы покупали собаку, и мой отец вел себя на удивление вежливо и даже приветливо, изображая интерес к истории, которая, как я знала, на самом деле его совершенно не волновала.

При виде Габриэля Пятница попытался встать в своей корзинке, в которой я принесла его. Габриэль почесал его за ухом, и в ответ на это пес лизнул его и завилял хвостом.

— Он полюбил вас, — сказала я.

— Но вам принадлежит главное место в его сердце.

— Только потому, что я его первая увидела, — ответила я. — Вы разрешите мне вернуть вам долг?

— Ни в коем случае, — сказал он.

— Но мне бы хотелось знать, что это действительно моя собака.

— Так оно и есть. Ведь я подарил вам ее. И если вы позволите, я еще как-нибудь зайду ее проведать.

— А это ведь — неплохая идея завести в доме собаку, — сказал мой отец, который тем временем подошел к корзинке и наклонился над Пятницей.

В это время принесли чай, который сопровождал не только хлеб с маслом, но и разные домашние пирожные. Разливая чай и угощая отца и Габриэля пирожными, я чувствовала, что это мой самый приятный день с момента приезда из Франции. Так хорошо и спокойно я себя чувствовала в этом доме только тогда, когда приезжал дядя Дик.

В последующие две недели Габриэль регулярно навещал меня и Пятницу. Мой пес к концу первой же недели совсем оправился. Раны его зажили, и он перестал быть похожим на скелет.

Ночью он по-прежнему спал в корзинке в моей комнате, а днем ходил за мной по пятам, не отставая ни на шаг. Жизнь в доме для меня изменилась, так как появилось существо, по-настоящему привязанное ко мне и ценившее мою заботу о нем.

Пятница сделался не только моим другом, но и защитником. Он помнил, что был обязан мне жизнью и платил мне поистине собачьей преданностью.

Каждый день мы вместе ходили гулять. Я оставляла его, только когда отправлялась на верховую прогулку, и когда я возвращалась, он с радостным визгом кидался на меня, и мне становилось тепло от того, что меня кто-то ждет и счастлив меня видеть.

Ну и, конечно же, был еще Габриэль.

Он продолжал жить в «Черном олене», и я не понимала, что его там держит. Я вообще многого не понимала в связи с ним. Иногда он вполне откровенно и свободно говорил о себе, но даже в такие минуты чувствовалось, что есть что-то, что он скрывает. Мне казалось, что он не раз был на грани того, чтобы поделиться со мной чем-то, что он очень хотел этого, но не мог решиться.

Мы стали хорошими друзьями. Моему отцу он вроде тоже нравился, по крайней мере, отец не возражал против его частых посещений. Слуги привыкли к его визитам, и даже Фанни перестала их комментировать, правда, следя при этом, чтобы мы не виделись в доме наедине.

В конце первой недели Габриэль сказал, что скоро едет домой, но в конце второй он был все еще с нами. У меня было чувство, что он сам себя обманывает, обещая себе, что уедет, и находя всякие предлоги, чтобы остаться.

Я не спрашивала его о доме, хотя и умирала от желания что-нибудь узнать о его жизни. Я помнила, что в пансионе, когда меня спрашивали о моем доме, мне было не по себе, потому что я не знала, что говорить. Я не хотела быть причиной подобного замешательства Габриэля, поэтому и сдерживала свое любопытство, надеясь, что рано или поздно он сам мне что-нибудь расскажет.

Таким образом, наши разговоры в основном вертелись вокруг меня, причем Габриэль как раз не стеснялся задавать мне вопросы, и странным образом меня это совсем не раздражало. Я с удовольствием рассказала ему о дяде Дике, нарисовав самый яркий портрет этого веселого чернобородого и зеленоглазого человека, на который была способна.

— Мне кажется, что вы с ним должны быть похожи, — как-то сказал Габриэль, когда я в очередной раз говорила о нем.

— Да, наверное.

— У меня сложилось впечатление, что он — человек, который любит жизнь и стремится взять от нее все, что она может ему дать. По-моему, он сначала действует, а уже потом задумывается о последствиях. Скажите, вы тоже такая?

— Возможно.

Он улыбнулся.

— Я уверен в этом, — сказал он, и в его глазах появилось какое-то отстраненное выражение, как будто, глядя на меня в этот момент, он представлял себе меня не здесь, а где-то в другом месте, в другой ситуации.

Мне показалось, что он был готов сказать что-то еще, но промолчал, и я ни о чем не спросила.

Я уже давно поняла, что в Габриэле было что-то неординарное, что-то странное, и, казалось бы, это должно было предостеречь меня против слишком тесной дружбы с ним. Но ведь я была так одинока и мне так не хватало друга, что я и думать не хотела о том, чтобы порвать знакомство с ним или хотя бы сохранять какую-то дистанцию.

Поэтому, даже когда я заметила, что он начал привязываться ко мне, я не сделала ничего, чтобы прекратить наши встречи.

Нашим любимым времяпрепровождением были верховые прогулки на вересковой пустоши. Часто во время этих прогулок мы спешивались, привязывали лошадей и ложились на теплую землю около какого-нибудь валуна. Мы лежали, положив под головы руки, глядя в небо и лениво разговаривая обо всем и ни о чем. Меня забавляла мысль, что Фанни, увидев нас в такой момент, упала бы в обморок оттого, сколь неприлично это выглядело бы в ее глазах. Но меня не волновали приличия, и я чувствовала, что Габриэлю это нравится.

Я взяла за правило выезжать ему навстречу в какое-нибудь заранее условленное место, потому что я не могла выносить косые взгляды, которыми награждала его Фанни, когда он появлялся в доме. В то же время я знала, что его частые визиты в наши края не могли остаться незамеченными в нашей маленькой деревушке, где жители были наперечет и все знали друг друга, но ни меня, ни Габриэля это не беспокоило.

Я уже несколько недель не получала ничего от Дилис — думаю, потому, что она была слишком погружена в вихрь светских удовольствий, чтобы находить время для написания писем. Мне же теперь наконец было, что рассказать ей, и я написала ей об эпизоде с собакой и о том, как я к ней привязалась, но, конечно, главным предлогом для моего письма был Габриэль. Но писать о нем было трудно, так как я не могла до конца разобраться ни в нем самом, ни в своем отношении к нему.

Я всегда с нетерпением ждала наших встреч — и не только потому, что они скрашивали мое одиночество. Мне кажется, больше всего меня притягивала загадочность Габриэля и то, что я ежеминутно была готова услышать от него какие-нибудь невероятные откровения. Я была уверена, что, как и мой отец, Габриэль нуждается в помощи и утешении, только в отличие от отца, который отверг мою попытку помочь ему, Габриэль просто ждал момента, чтобы поделиться со мной своей печалью.