Робин Максвелл - Синьора да Винчи
— Палитра в данном случае неохватна, тебе не кажется? — заметил ему Джиджи Пульчи, чистивший морковь.
— Сузим ее до собственной частности, — предложил Фичино. — До наших смертей. Например, я желал бы умереть… — он задумался ненадолго, собираясь с мыслью, — зная, что мое сердце и строки, что выходят из-под моего пера, исполнены веры в добродетель и божественное начало.
Все в кухне замолчали, слышны были только удары ножей о доски и звон посуды. Повара-философы размышляли, взвешивая услышанное.
— Я желал бы умереть, — заговорил Кристофоро Ландино, — зная, что тело мое распадется, но с его распадом я сам преображусь.
— Вот именно! — подхватил кто-то.
— Верные слова, — согласился еще один.
— Я желал бы умереть с верой в то, что выполнил свое предназначение, — со спокойным достоинством произнес Лоренцо, — зная, что моей любимой Флоренции ничего не грозит.
Другие одобрительно зашептались в ответ на это признание.
— Я желал бы умереть в любимых объятиях, — вымолвил Полициано, не в силах оторвать страдальческий взор от Лоренцо.
— Я желал бы умереть в своей любимой куртизанке, — объявил Джиджи Пульчи, со свистом втягивая в рот виноградину.
В ответ, как он и рассчитывал, раздался дружный гогот.
— Я… — Веспасиано да Бистиччи выждал, пока улягутся смешки, и продолжил:
— Желал бы умереть, собрав столько книг, сколько буду в силах.
Все завопили с притворным презрением, а Лоренцо выкрикнул:
— Мы все должны стремиться прийти к такому финалу! — Когда я сам скончаюсь, — вымолвил Альберти с торжественностью, заставившей остальных притихнуть, — я хотел бы очутиться в обществе великих усопших, таких как Платон, Гермес и Моисей.
Все обратились к молчаливому созерцанию этой мысли, пока Антонио Поллайуоло не выразил свое бесхитростное пожелание:
— Я не хотел бы умереть ни от ужаса, ни от боли.
Академики забормотали, что они тоже этого не желали бы. Теперь я единственная до сих пор не высказалась.
— Я хотел бы умереть счастливым, — произнесла я.
Повисло молчание, и я устрашилась, что все сочли мой взгляд поверхностным или нелепым. Неожиданно на мое плечо легла чья-то легкая рука — рядом стоял Фичино, основатель Платоновской академии, и сердечно улыбался мне.
— Этот человек мне по сердцу, — произнес он.
Краем глаза я заметила, что Лоренцо сияет от гордости за меня. Воистину, это был лучший момент в моей жизни.
— Вы милостиво допустили меня в ваш sanctum sanctorum,[21] — сказала я, не чуя себя и с волнением припоминая, как папенька впервые распахнул передо мной дверь лаборатории, — а я теперь хочу пригласить вас в одну комнату, тремя этажами выше моей аптеки.
Все оставили свои кулинарные занятия и с вниманием посмотрели на меня. Больше всего мои слова поразили Лоренцо, не поднимавшегося в моем доме выше гостиной на втором этаже. — Что там за комната, аптекарь? — с шутливой подозрительностью поинтересовался Бистиччи.
— Дело в том, что до сих пор она содержалась в тайне от всех, — тщетно пряча улыбку, пояснила я.
— Может, она такого свойства, что сам Гермес не отказался бы от приглашения побывать в ней? — с надеждой спросил Фичино.
— Она именно такого свойства, — окончательно развеселившись, заверила я, — и даже более того — природно-элементарного!
ГЛАВА 16
Мы с Леонардо уже подходили к зданию, где, судя по большой, красиво раскрашенной вывеске, помещалось Флорентийское братство живописцев, как вдруг увидели Андреа Верроккьо, во весь дух спешащего нам навстречу.
— Ну что, ты готов вступить в Гильдию художников? — спросила я баритоном, до сих пор забавлявшим моего сына.
— Не могу поверить, — проговорил Леонардо. — Я будто все тот же тщедушный мальчишка и только вчера приехал во Флоренцию.
— Ты и сейчас тощеват, — заметила я, стараясь казаться невозмутимой. — А все потому, что плохо кушаешь.
— Мама! — шепотом одернул он меня, испугавшись, что кто-нибудь услышит мои сюсюканья.
— Ладно, молчу, — рассмеялась я.
— Смотрите, — обратился Леонардо к подошедшему маэстро, — туда вошел старик Филиппо Липпи!
— А за ним Доменико Гирландайо, — добавил Верроккьо.
Мое сердце учащенно забилось: во флорентийском мире искусства эти имена уже стали легендой. У Гирландайо, прежде чем перейти в мастерскую к более опытному Верроккьо, обучался живописи Сандро Боттичелли.
— Пойдемте, — подтолкнул нас к дверям Андреа, — посмотрим, кто еще пришел.
Мы вошли в пропахшую вощеным деревом переднюю. Наши надежды влиться в компанию великих полностью оправдались: в просторном полупустом зале у стола, где регистратор братства — бледный юноша с глазами навыкате, выпученными до предела от присутствия знаменитостей, — тыкал пальцем в раскрытый журнал, а перед ним выстроилась целая очередь. Сандро Боттичелли заносил свое имя в журнал, за ним стоял Антонио Поллайуоло с братом Пьеро, и в конце — Филиппо Липпи и Гирландайо. На скамейку кто-то предусмотрительно поставил графин красного вина и превосходные, тончайшей работы венецианские кубки. Я узнала их, поскольку уже не раз видела такие во дворце Медичи.
Мы присоединились к братьям Поллайуоло, и художники обнялись, искренне обрадовавшись друг другу. Меня представили тем, с кем я еще не была знакома.
«Подписи подтверждают их право входить в братство, — подумалось мне, — но ведь они уже братья!»
Антонио Поллайуоло подошел расписаться в журнале, предварительно выложив на стол членский взнос в тридцать два сольдо.
— Видите, стоит вам захлопнуть свой талмуд и выждать каких-нибудь три года, и какая туча народу сразу собирается, — сказал он регистратору, показывая на скромную группку художников, толпившихся за его спиной.
— О маэстро, вы делаете нам честь своим посещением, — восхищенно покачал головой юноша, — все вы…
— Не позволяйте ему расписываться, — Боттичелли шутливо ткнул Леонардо в плечо. — Он еще несмышленыш.
— Может, я и несмышленыш, — парировал тот, нанося приятелю воображаемый удар под дых, — зато я знаю кое-какой толк в перспективе.
Художники одобрительно зарокотали, уже предвкушая свое любимое времяпрепровождение — словесный поединок.
— Вы видели деревья в его «Рождении Венеры»? — поинтересовался Леонардо. — Они же плоские, как камбалы!
— А тот пушистый идиотик, которого да Винчи намалевал в «Товии и ангеле», до того бесплотен, что просвечивает насквозь! — ядовито улыбнулся Боттичелли.
