Робин Максвелл - Синьора да Винчи

Миновав его бюст, Пико уселся неподалеку на мраморную скамью. Слыша за собой шаги Лоренцо, я собралась с духом и взглянула на статую в третьей нише. Поскольку первые две оказались совершенно вопиющими с точки зрения христианского сознания, я теперь была готова ко всему. На самом деле я ожидала чего угодно, но только не этого.

Передо мной в полный рост предстала Исида. Весь пол в нише и у ног богини ворожбы и врачевания, материнства, девственности и сладострастия был завален охапками свежих цветов и душистых трав. Ее шею обвивал сплетенный кем-то венок из пионов.

Я смешалась и буквально оцепенела при виде статуи, так что подошедшему вплотную Лоренцо пришлось шепнуть мне на ухо, чтобы я заняла место на скамье. Только тогда я вышла из невольного транса.

Лоренцо едва заметно поклонился изваянию и тоже сел поблизости от меня. Теперь, как я убедилась, все собравшиеся расположились на равном расстоянии друг от друга. Широко раскрытыми глазами каждый из присутствующих взирал на горящий факел посреди водоема. В храме царила тишина, никто не двигался, только от дыхания слегка вздымались и опадали плечи и моргали веки. Безмолвное созерцание затянулось. В иной обстановке я давно смутилась бы или встревожилась, но здесь — странное дело! — общее молчание подействовало на меня умиротворяюще. Оно настраивало на общение.

Внезапно, без единого произнесенного слова, грезы сами собой рассеялись и, словно повинуясь некоему неслышному сигналу, все задвигались, послышались легкие смешки и тихие разговоры.

Марсилио Фичино поднялся и обвел глазами собрание, задерживая взгляд на каждом из приветливо улыбавшихся ему лиц. Я вдруг поняла, что мне на удивление легко и свободно в этой обстановке непередаваемого величия.

— Приветствую всех вас, — произнес Фичино, — членов Платоновской академии и Братства магов.

Платоновская академия! Эти слова поразили меня, словно громом. По городу и раньше ползали слухи о тайных религиозных обществах всевозможных вероисповеданий — «ночных собраниях», однако о тех, кто поклонялся у алтаря «гениальному греку», люди решались говорить разве что шепотом. Культ подобного рода, по мнению Церкви, являлся апофеозом ереси и торжеством порока.

— Сегодня среди нас, — продолжал Фичино, — присутствует гость, Катон Катталивони, ученый и аптекарь. Он явился сюда по высочайшей рекомендации Лоренцо де Медичи, и когда мы с ним наконец разберемся… — Фичино улыбнулся, а среди собравшихся послышались добродушные смешки, — досточтимый Катон, если будет на то его желание, вольется в наше братство поиска Мировой Истины.

— Начнем же, зачем мешкать! — раздались возгласы.

Фичино сел, и тогда, не вставая со скамьи, заговорил Лоренцо. Его голос, несмотря на внушительность обстановки, оставался таким же естественным и доброжелательным, как и во время наших дружеских бесед.

— В тысяча четыреста тридцать восьмом году, через тысячу восемьсот шестьдесят шесть лет после рождения Платона, мой дед Козимо основал Академию. С Востока тогда впервые потоком хлынули к нам древние книги и рукописи, и тотчас нашлись образованные люди с пытливым умом, большей частью гуманитарии или священники, готовые в поте лица штудировать идеи античности. До тех пор над Европой столетиями сгущались мрак и гнет, свирепствовали чума и суеверия. Церковь совала нос в каждый дом, в каждый закуток, наводя ужас на мужчин, женщин и даже на малолетних детишек посулами геенны огненной и вечного проклятия… за их главный грех — рождение на свет Божий!

— Затем мой дед отыскал Силио, — Лоренцо с признательностью взглянул на Фичино, — и доверил ему приступить к переводу всех сочинений Платона. За другие переводы взялись и выполнили их с неизменным усердием Поджо Браччолини, Кристофоро и Пико. А Веспасиано, да благословенно пребудет его сердце, — Лоренцо послал улыбку книгопродавцу Бистиччи, — обратил торговлю книгами в почетную профессию. А теперь в помощь нашим занятиям Силио перевел и «Корпус Герметикум».

— Расскажи Катону об изначальной Академии, — попросил Пульчи.

— Джиджи, почему бы тебе самому не рассказать о ней? — предложил Лоренцо и с видом выполненного долга откинулся на спинку скамьи.

— В триста восемьдесят третьем году до Рождества Христова греческий Платон, которому тогда было сорок лет, приехал в Италию, — чрезвычайно горделиво объявил Пульчи. — Мы сейчас не можем с уверенностью сказать, что именно он осматривал здесь и изучал, зато нам доподлинно известно, что по возвращении домой Платон вдохновился идеей основать школу и под ее эгидой собрать ученых, преподавателей и студентов…

— Это Италия вдохновила Платона! — ко всеобщему одобрению, воскликнул Полициано.

— …с единственной целью, — как ни в чем не бывало продолжил Пульчи, — совместно предаться изучению разнообразных умозрительных дисциплин: философии, математики, астрономии, биологии, медицины. Греки, которых мы ныне весьма почитаем, в те времена ничуть не меньше преклонялись перед египтянами.

— Первейшей любовью Платона, разумеется, оставалась философия, — подхватил эстафету Ландино, — поэтому в первое время он в диалогах всячески защищал от очернителей своего обожаемого приснопамятного учителя Сократа.

— Защищал и от убийц, — не в силах скрыть волнение, добавил Леон Баттиста Альберти. — Только помыслите: предстать перед публичным судом и пойти на казнь лишь за то, что ты учил юных афинян иметь свое мнение и изрекать истину! Горький парадокс состоит в том, что нанимали Сократа отцы тех самых юношей, которым он преподавал!

— Выходит, Афины, перед которыми мы благоговеем, по сути, не являлись идеальным государством? — не выдержав, подала я голос.

Отвечать мне начали разом несколько человек, но певучий голос Антонио Поллайуоло перекрыл всех:

— Попытка установить демократию в конечном итоге подверглась обструкции со стороны даже таких мудрецов, как Платон. Прочие же формы управления — олигархия и плутократия — потерпели еще более сокрушительный провал.

— Однако наш Лоренцо весьма увлечен мыслью об «идеальном государстве», описанном в «Республике» Платона, — заявил Полициано. — Он мечтает и Флоренцию перекроить по ее образцу.

— Винюсь, мечтаю, — признался Лоренцо. — Но спешу заметить, что мы отвлеклись от представления Катону нашей Академии в сторону политики, хотя наше общее кредо — философия.

— Вот именно, — поддержал его Фичино. Он встал со скамьи и, неторопливо двинувшись вокруг водоема, заговорил веско и с достоинством:

— Философия, по нашему глубокому убеждению, есть наивысшее из человеческих призваний, посвящение в мистику и эзотерику, доступное лишь немногим. Следуя учению Платона, мы оценили и освоили искусство ведения дискуссий. Мы стоим за осознанный подход к познанию и действительности и не позволяем себе отгораживаться от каких бы то ни было новых веяний. В любой момент каждый из нас готов пересмотреть свои мнения и позиции.