Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет
Девица оказалась покладистой, даже более чем. С ней было удобно — послушный манекен. Для Лекса, ушедшего в свои мысли, она была почти бестелесна. Однако, тешась со своим воображением, он легко находил ее грудь, ложбинку на спине, мягкие бедра и — раздвигал, опрокидывал, поднимал пальцами подбородок, отворачивая лицо.
Очень неплохо, думал он, одеваясь.
Девице он сказал, что она может остаться до утра. Положил на столик купюру, оплатил комнату и даже попросил портье принести ей к завтраку букет цветов. Не розы — но какие-нибудь васильки, что-то в этом роде.
В конце концов, он хоть как-то отодвинулся от апшеронской фильмы. И от Иды, которую — теперь ему это стало окончательно ясно — безотчетно обвинял в провале съемок. Она с самого начала над ним смеялась. И эти ее идеи, такие сложные, что их почти невозможно фильмировать! Из-за ее капризов он профукал съемку шторма. И сама она чуть не погибла, чем превратила его в злодея!
Он шел быстро по ярко освещенной лунным светом дорожке и вдруг замер.
Как же это раньше не пришло ему в голову! К черту мелодраму, которую он заранее ненавидел! К черту крестьянскую жизнь! Продолжать съемки «Охоты…»! Не ждать Иду! Завтра же собрать группу! Эта глупенькая старлетка — как ее там, Зизи? — заменит диву Верде. Позы она уже выучила. И жесты. И взгляд. Остальному он ее научит. Надо лишь чуть-чуть подтянуть глаза — сделать их не такими круглыми и плоскими — и подрезать ноздри. Нос должен быть тоньше и изящнее. Да, и щеки кругловаты. Ну, здесь все просто — отправить к дантисту, вырвать задние зубы. В Холливуде давно так делают, чтобы щеки казались изысканно-впалыми. На все про все уйдет неделя. Ну две. В конце концов, лицо можно слегка затенять.
Лекс почувствовал долгожданное умиротворение, как бывает, когда принимаешь верное решение. С девицей хорошо — она послушна. Эдакий глиняный болванчик. Лепи, что хочешь. Будет только смотреть восхищенными глазами да благодарить.
Он глубоко вздохнул и повернул обратно в гостиницу, где в комнате с синими ставнями лежала, счастливо улыбаясь, Зизи Шталь.
Глава седьмая
Надменный Рунич
Впоследствии их первый вечер с Руничем в Сэнт-Буше вспоминался Иде как калейдоскоп цветных картинок, мгновенная смена планов.
Она стрелой взлетела к себе в номер. Поспешно оделась. Брюки и свитер джерси, замшевые сапоги, в которых привыкла гулять как в тапочках. Только бы сейчас силы — раз! — и не оставили ее.
Ида торопилась, но чувствовала себя удивительно спокойно. Как будто ее ожидает домашний пикник.
Звякнула чугунная дверь лифта, и Ида вышла в холл.
Рунич сидел в кресле с газетой, на низком столике — бокал с толикой коньяку. Из полутьмы бара его фигура была выхвачена светом торшера. И имя Руничу было — меланхолия. Весь в себе. Наверное, опирается взглядом на столбец текста, как на парапет балюстрады, отделяющей променад от бездны обрыва — и скользит по строчкам, левитирующим над бездной.
Завидев Иду, Рунич легко встал.
У портье Ида оставила записку доктору Ломону.
Они вышли из гостиницы и по каменному тротуару пошли вниз, через розарий, к небольшому озеру, за которым начиналась единственная улочка Сэнт-Буше.
Рунич заговорил о том, что французские деревенские дома, сложенные из серых слюдяных камней, напоминают ему скелеты древних огромных моллюсков — сотни лет назад их обжили и превратили в жилища.
— Какое прекрасное сравнение, Юрий Константинович, — отозвалась Ида.
— Вам нравится? Ну и хорошо. А какова апшеронская пустыня? — Он и спрашивал, и почему-то избегал какого бы то ни было упоминания о синематографе. Как будто она разболелась, к примеру, после исследовательской экспедиции, а не оттого, что подставляла свое знаменитое лицо свету юпитеров и кинокамере.
— Сиротская пустыня… Нет, конечно, не сиротская, а эфемеровая. Едва не свела нас с ума. Я придумала там историю… — Ида запнулась: слишком уж разоткровенничалась она с Руничем. Почему вдруг? Но не могла остановиться. — Попробую рассказать. Там бродят стаи женщин, полностью задрапированных в темные одеяния — только прорези для глаз оставляют. И я подумала: а что, если героиня фильмы прячется от преследования под такое покрывало, а потом зрители ее теряют. В буквальном смысле слова! Понимаете, на экране множество разных женщин в никабах и паранджах, и невозможно понять, кто из них героиня. Та, что спешит вниз по улице, или та, что в спешке закрывает окно.
— Да вы, Зинаида Владимировна, настоящий драматург, — откликнулся Рунич. — Вот уж не подозревал!
«Ах вот наконец и старый добрый Рунич — едкий и самовлюбленный!» — пронеслось в голове у Иды.
А он уже рассказывал — врал, конечно, — про замысел поэмы, «очень простой, почти с детективным сюжетом», про призрак — душу случайно погибшего инженера, который следит, чтобы все было в порядке у его невесты. Она живет в его старой квартире, где все ломается: бьется люстра, перестает течь вода, барахлит газовая горелка, — и он должен напряжением воли ей помогать, спасать.
— Или наоборот — может быть, он на самом деле хочет добиться, чтобы невеста поскорее с ним соединилась, а она уворачивается, вызывает газовщика, электрического мастера, — продолжал Рунич.
Ида удивленно подняла брови — история, однако, горькая и, в сущности, сумасшедшая, — но промолчала.
Рассказывая, Рунич смотрел в сторону и иногда выписывал в воздухе рукой пантомиму: вкручивал перегоревшую лампочку, зажигал спичку.
И сквозь сереющий воздух Ида видела всю историю. Господи, как ясно и смело он мыслит. Как легко его понимать. Остановись, душенька, — ты сейчас опять в него влюбишься. И теперь уж не для шика, как в детстве — чтобы похвастаться перед университетскими подругами. Может быть, когда она была девчонкой, именно это ее и манило? А совсем не мода на известного поэта, которого надо во что бы то ни стало соблазнить?
Ей хотелось говорить с ним обо всем: о сменяющих друг друга смыслах, о сюжетах, тени которых мелькают у нее в голове, о Лозинском, с которым шикарно пройтись по «Новому Парадизу» и заставить глазеть ротозеев, но на самом деле он — «человек зеркал», и часто рядом с ним у нее случаются приступы невыносимой клаустрофобии.
— Такое новое словечко — клаустрофобия? Вы слышали о нем, Рунич? — спросила она вдруг.
Он кивнул и взялся рассказывать про дирижабль.
А Ида подумала, что ей хочется поговорить с ним о болезни, которая поселилась в ее теле, как живое неуловимое существо — со своими планами, идеями — и о которой она боялась говорить с кем бы то ни было.
