Вера Крыжановская-Рочестер - Месть еврея
При появлении сына Валерия несколько оживилась.
Маленький Амедей был очень красивым ребенком, но в нем не было ни малейшего сходства с родителями. Цвет его лица матово-бледный, густые черные, с синеватым отливом кудри окаймляли его широкий выпуклый лоб и, в больших черных глазах, сумрачных и огненных, не было ничего похожего на чарующую мягкость бархатных глаз Рауля.
Долго любовался им отец, улыбаясь, но вдруг вздрогнул. Дьявольская мысль мелькнула в его уме: ведь вчера еще он видел те же самые черты. Разве это не были глаза и лоб Самуила Мейера? А этот алый страстный ротик, этот носик с горбинкой и подвижными ноздрями разве не напоминали ему губы и нос Джеммы, его любовницы-еврейки? Сердце Рауля сжалось; что значит это странное сходство? Его отказ от дуэли и трогательная заботливость о спокойствии княгини были следствием чего-то иного, а не просто великодушием. А если Валерия увлеклась так же, как Джемма – факт, подтверждавшийся слухами о ее любви к Самуилу, то судьба, как бы в насмешку, заставила их подарить друг другу по незаконному ребенку, и таким образом, Рауль платил тем же!
Глаза его вспыхнули, и едва потухшее бешенство поднялось снова. Он так оттолкнул от себя ребенка, что тот с криком упал, и Валерия бросилась его поднимать.
– В уме ли ты, Рауль, что так обращаешься с ребенком? – сказала она, успокаивая Амедея и покрывая его поцелуями.
Раздражение, которое князь с таким трудом сдерживал, вырвалось, наконец, наружу.
– Мне противно, – сухо сказал он, – вместо сходства с тобой или со мной в лице моего сына видеть черты еврея Мейера. Может быть, тебе более, чем мне, известны причины этой возмутительной случайности, которая дает повод к очень странным предположениям.
Валерия на минуту онемела, затем встала, бледная как ее батистовый пеньюар, и большие синие глаза ее мгновенно потемнели от гнева.
– Какие у тебя доказательства, – проговорила она дрожащим голосом, – чтобы оправдать такое подлое оскорбление?
При виде этого страшного негодования доброе великодушное сердце Рауля взяло верх; он тотчас же раскаялся в том, что позволил себе так незаслуженно, быть может, обидеть жену.
– Прости меня, Валерия, – вымолвил он, поспешно подходя к ней, – моя…
Он не мог продолжать, так как в соседней комнате послышался голос Антуанетты, и графиня Маркош вошла на балкон со своим старшим сыном.
– Здравствуй, Антуанетта, что так рано? – сказал Рауль.
Валерия стояла неподвижно, молча глотая слезы.
Графиня тотчас же заметила, что между ними произошло что-то, но не показала этого и спокойно ответила:
– Я пришла посоветоваться с Валерией, я хочу похитить ее у тебя на полчаса.
Но не успели молодые женщины уйти с балкона, как вошел лакей и, подавая Раулю несколько писем, сказал:
– Какой-то неизвестный покорнейше просит вашу светлость принять его по важному делу.
– Кто это может быть? И что ему от меня надо? – спросил с нетерпением Рауль.
– Он назвал себя Гильбертом. Я думаю, что один из погорельцев сегодняшнего пожара пришел, должно быть, просить помощи, так как всем известна благотворительность вашей милости.
При имени Гильберта князь несколько покраснел.
– Проведите этого человека ко мне в кабинет, я сейчас приду. Что за пожар, о котором вы говорили?
– Сегодня ночью, ваша милость, загорелся дом банкира Мейера, барона Вельдена. Страшный, говорят, был пожар, сам владелец и его жена погибли в пламени.
Пораженный Рауль отпустил лакея, но в то же мгновение услышал за собой восклицание Антуанетты и, бросившись к ней, увидел жену, лежащую в кресле.
– Вероятно, смерть Мейера так сильно подействовала на Валерию, – сказал Рауль, вспыхнув. – Скажи ей, Антуанетта, когда она придет в себя, что теперешний обморок при известии о несчастье, постигшем ее бывшего жениха, есть одно из доказательств, которых она у меня требовала.
– Рауль, – поднимая голову, поспешно сказала графиня, старавшаяся привести в чувства подругу, – твои слова доставляют мне случай, наконец, которого я давно ждала, – поговорить с тобой откровенно. Я не узнаю тебя с некоторых пор. Ты, такой добрый и великодушный, так жесток относительно Валерии. Сегодня у вас произошла какая-то семейная сцена, которая могла быть причиной ее обморока. Ну, скажи откровенно, что вооружило тебя до такой степени против той, которую ты так любил?
– Я бы очень желал, чтобы ты была права, – ответил Рауль, кусая губы и стараясь подавить слезы, готовые выступить на глазах. – Однако же ты осталась спокойна при известии, которое должно было произвести на тебя такое же впечатление, как и на Валерию. Ты должна согласиться с тем, что чувствует каждый муж, находя в чертах своего ребенка живой портрет человека, игравшего таинственную роль в жизни его жены, и увидев, что она падает в обморок при известии о его смерти.
– Рауль, тебя увлекает ревность, – строго проговорила Антуанетта. – Можешь ли ты действительно предполагать, что эта чистая душа способна на такую гнусную против тебя измену? Стыдись! Валерия была взволнована, когда я вошла. Если ты ей сказал нечто подобное тому, что я сейчас слышала, то, полагаю, это достаточная причина лишиться чувств.
Глубокое убеждение, которое слышалось в голосе и светилось в глазах графини, произвело благотворное впечатление на Рауля. Ничего не отвечая на ее слова, он прижал к своим губам руку невестки и ушел.
Беседа Рауля с Гильбертом не успокоила его. Жестокость Самуила относительно жены ужаснула его. Узнав, что молодая женщина спасена, он вручил этому проходимцу крупную сумму денег, прося его позаботиться о Руфи и ее ребенке, и всегда, когда нужно, обращаться к нему.
Он остался один, и неодолимое желание высказаться, вылить свое горе испытанному, преданному другу заставило его подумать о матери.
Старая княгиня занимала в одном из предместий небольшой дом, окруженный садом. Ей было предписано жить вне города, так как последние четыре года ее здоровье очень пострадало. Она перестала владеть ногами, и изнурительная лихорадка подорвала ее силы. Прекрасное утро несколько оживило ее, и она велела вывезти свое кресло в сад, под тень сирени.
Когда вошел Рауль, она тотчас заметила, что он расстроен.
– Милая моя, – обратилась она к чтице, – пойдите отдохните, пока Рауль со мной. Вы много читали сегодня.
Едва высокая худощавая фигура скрылась в конце аллеи, она взяла руку сына и привлекла его к себе.
– Сядь здесь, у моих ног, – нежно сказала она, – и поговорим откровенно, как было, когда ты был ребенком и приходил поверять мне, своему единственному другу, все свои радости и печали.
Рауль прижал к губам худую, прозрачную руку матери.
