Мария Романова - Елизавета. В сети интриг
– Не наговаривай на себя, Елизавета Петровна, – вмешался Лесток. – Деяния твои история рассудит. Не нам, грешным, приговоры-то выносить.
Елизавета поежилась. Она чувствовала внутри огромную ледяную глыбу, которая с каждой минутой не тает, а словно растет, поглощая ее всю, от сердца до пальцев на ногах.
Лесток, словно почувствовав то же, что чувствует она, поднял глаза – в них цесаревна, ох нет, императрица, царица-матушка без труда разглядела немой вопрос.
– Увы, Арман, мне неведомо и самой, что творю, что дальше-то… не понимаю я, какой следующий шаг сделать.
– А что ж тут непонятного-то? – вместо Лестока подал голос Разумовский. Он-то давным-давно все понял, а чего не понял, то почувствовал – столько лет бок о бок с Елизаветой сделали чуткого Алексея поистине голосом совести его «Лизаньки».
– Да все непонятно! – царица в сердцах топнула ногой. – Дети безвинные… Они-то за какие грехи должны на плаху всходить?
– А что, родители их вину обрели? Им, ты хочешь сказать, есть за что смертушку лютую принимать?
Елизавета понурилась. Алексей был прав: не было никакой вины ни у Анны, ни у ее мужа-тюфяка. Ничем они перед цесаревной-царицей не провинились. Ну разве что в деревушке поганой жить принуждали. Так это же не смерть, не каторга, не изгнание в чужие палестины…
– Однако же невместно более Брауншвейгам-то в России жить… – едва слышно проговорила Елизавета.
– Да об этом и говорить-то смешно, серденько! Думается мне, что им нигде жизни-то спокойной не найти. Ибо ежели ты выпустишь их в Швецию или Пруссию, их тотчас же в мучеников превратят, да новые комплоты от их имени составлять кинутся!.. Уж, поди, добрый дружок твой Фридрих никаких денег не пожалеет…
– А ежели в России оставлю?
– Так они и сами начнут бунты учинять, думается… Аль из доброхотов, кои от их имени будут выступать, в глазах темнеть начнет. А то, что таких доброхотов найдется немало – я знаю наверное.
– Ох, – Елизавета приложила руку к груди. – Страшно мне, Алешенька, друг мой добрый. Боязно… Не ведаю я, в какую сторону склониться, к какому решению прийти.
Лесток молча пожал плечами – ему-то все уже давно было ясно. Живые Брауншвейги для царицы Елизаветы смертельно опасны. И сколько они будут жить – столько будет жить и опасность, ни на йоту не уменьшаясь. Напротив, с течением лет история о сверженной фамилии обрастет невероятными легендами. Само семейство станет мучениками, а, значит, желание «восстановить справедливость», пусть ею и не пахнет, в народе ничуть не уменьшится.
– А решение-то может быть только одно, матушка. Если сама боишься взглянуть правде в глаза, у Шетарди спроси – уж его-то чутью ты доверяешь. Или у Нолькена, пройдохи.
– А куда проще будет у супруга Анны Леопольдовны осведомиться, что делают со свергнутыми соперниками в Европах, на кои нам завещал равняться папенька ваш, великий царь Петр…
Губы Елизаветы побелели, в глазах показались слезы.
– Но детушек-то за что? Вина-то их только в том и состоит, что родились они у Анны, племянницы, а не у… графини или княгини какой…
«Или у тебя, душа моя… – Разумовскому было до слез жалко любимую. – Уж будь эти дети твоими, ты бы аки волчица их защищала, в любой бы бой бросилась, только б уберечь от беды, лихого человека или даже косого взгляда. А эта мать, прости господи, дала себя от крох увести, токмо молила, чтобы с Юленькой любимой, подругой ненаглядной не разлучали… Стыдоба-а…»
Размышления Разумовского прервал появившийся неизвестно откуда Шетарди.
«Черта вспомни, – подумал Лесток, – он и появится…»
Лучи полуденного солнца, казалось, изгнали из дворца все страхи. Должно быть, они потеснили и сомнения в душе Елизаветы. Или цесаревна уже в какую-то сторону склонилась.
– Совета хочу у тебя просить, граф, – без долгих околичностей обернулась Елизавета к посланнику.
Тот поклонился так низко, как только мог.
– Скажи мне, любезный, что сделать мне с годовалым принцем Брауншвейгским?
«О да, любезная, ты уж все решила сама. «Принцем»… Императора-то уже и не существует…»
Шетарди выпрямился и ответил, не медля ни секунды:
– Думаю, будет крайне разумно употребить все меры, чтобы уничтожить всяческие следы царствования Иоанна Шестого.
Француз еще только заканчивал фразу, но ужас уже затопил выстуженный будуар. Да, это был вполне однозначный совет. «Всяческие следы царствования» – это даже не ссылка, это смерть.
Смерть всех членов семьи…
Огромные часы в углу гулко пробили час пополудни. Елизавета молчала. Возбуждение, что ее держало в своих объятиях с ночи, стало потихоньку проходить. Спина расслабилась, ушла нервная дрожь. Вернее, нервная дрожь переместилась в разум. Ведь ответ однозначный ни на один из мучивших императрицу (да-да, именно императрицу) вопросов так и не был найден. Что из того, что ликующая под окнами толпа все не расходилась? Что из того, что от криков «матушка царица» уже болит голова? Ведь сейчас может случиться все, все что угодно…
Алексей молчал. Боль и растерянность любимой он чувствовал как свои собственные. Так же остро он чувствовал и ее растерянность. Ох, как же тяжко ей сейчас решение-то принимать. Вот если бы он чем-то помочь мог… Хоть советом добрым…
«Да какой же тут совет добрым будет? Оставить их жить – значит, обречь себя на риск до конца дней своих. Казнить аль умертвить тайно – навлечь на свою совесть муки, перед которыми любой риск покушения смешным покажется… Милая ты моя. Вот увезти бы тебя отсюда, в матушкины руки передать добрые – пусть понянчит она тебя, как меня да сестрицу мою нянчила, пусть заботой своей успокоит – утешит… Так ведь не поедешь ты никуда – взойдя на сей высокий пост, нет тебе уж дороги назад, любимая. Вот потому мне и остается лишь молчать да волнение твое успокаивать…»
Дело шло к двум, когда Елизавета вдруг очнулась от размышлений.
– А скажи мне, граф, какие бы ты предосторожности предпринял относительно иноземных стран, что бы сделал, приняв решение о судьбе Брауншвейгов?
Шетарди, который, казалось, только этого вопроса и ждал, ответил спокойно:
– Я бы, матушка задержал всех курьеров иноземных, уж какими бы полномочиями они бы ни размахивали. А вперед бы выслал своих, дабы они успели объявить о совершившемся событии так, как я это вижу…
– Задержал бы, говоришь… Быть по сему!
Голос Елизаветы, севший на невском ветру, стал жестким и напугал Алексея – сейчас у дальней стены стояла не его любимая, а суровая императрица, принявшая страшные решения и взвалившая на свои не такие и широкие плечи тяжесть огромной страны. Женщина, возвысившаяся над всеми мужчинами, коих немало было в этой выстуженной комнате.
