Дженнифер Блейк - Черное кружево

— Нет, не все, — резко возразила Фелисити, — я должна знать. — Мысль о том, что он может что-то скрывать и во что может вылиться эта попытка, заставляла ее проявить настойчивость.

— Не надо, Фелисити. Помни его таким, каким видела в последний раз, и удовлетворись этим.

— Его убили охранники? Они закололи его, как Виллера?

— Нет. Я же сказал, он покончил с собой этой ночью.

— Как удобно, правда? Может быть, все продумали заранее? Может, ему кто-нибудь помог? В таком случае я, наверное, оказалась полной идиоткой, если относилась к тебе с благосклонностью ради того, чтобы отец остался жив, а ты все это время думал, как с ним покончить. Это была твоя мысль или тебе ее подкинул О'Райли? Может, ты вообще не разговаривал с генерал-губернатором?

— Хватит! — заорал он. — Ты сама не понимаешь, что говоришь.

— Не понимаю? Прошлой ночью, когда я спала с тобой в одной постели, мой отец умер в камере странной смертью. Прошли уже почти сутки, за это время успели расстрелять пятерых его друзей, а мне только сейчас сообщают, что отца больше нет в живых. И ты вдобавок не желаешь ничего объяснять. Что еще остается мне думать?

— Ты можешь думать что угодно, но так было на самом деле. Прошлой ночью у Оливье Лафарга на мгновение помутился рассудок, и он повесился на бечевке, которой кто-то перевязал сверток с чистым бельем. Никто не прикасался к его телу, до тех пор пока его не вынули из петли сегодня утром и похоронили в неосвященной могиле. Никто.

— Похоронили? То есть… вы успели сделать даже это? — Фелисити посмотрела на Моргана с нескрываемой ненавистью.

— Это сделали по моему приказу. Когда человек вешается, на него потом не слишком приятно смотреть. Я решил оградить тебя от этого зрелища.

— Ты приказал избавиться от тела отца, не посоветовавшись со мной, не позволив мне забрать его домой или хотя бы обрядить для похорон, не позволив соседям и друзьям, не говоря уже обо мне, попрощаться с ним? Ты приказал похоронить его без напутствия патера и поминальной молитвы?

— Он совершил самоубийство, Фелисити. Ему все равно отказали бы в церковных обрядах и не позволили похоронить на кладбище.

— И поэтому ты велел бросить его в яму и закопать словно животное?!

— Фелисити, не надо. — Морган попытался взять ее за руку. — Не мучай себя так. То, что случилось, было неизбежно, в таких случаях нужно действовать тихо и как можно скорее.

Фелисити вырвала руку и вскочила с кресла.

— Не трогай меня! — закричала она. — Убирайся и оставь меня в покое!

Поднявшись с колен, Морган несколько минут молча смотрел на нее, потом сказал:

— Я попрошу Ашанти, чтобы она пришла к тебе.

— Мне никто не нужен.

— И тем не менее. — Направляясь к двери, он оглянулся. — Что бы ты сейчас ни думала, Фелисити, я очень сожалею.

— Обойдусь без твоей жалости, — бросила она в ответ. Из-за слез, мутной пеленой застилавших глаза, ей казалось, что его фигура слегка расплывается. — Теперь, когда отец умер, ничто не помешает мне сказать, что я тебя презираю. Никогда в жизни я еще не ненавидела кого-нибудь так, как тебя.

— Я это знаю, — кивнул он. — Я всегда это знал.

— Если так, тогда ты поймешь, что тебе больше незачем здесь появляться!

Не говоря ни слова, Морган вышел, тихо закрыв за собой дверь.

Уже начало темнеть, когда Фелисити в сопровождении Ашанти с большим букетом блестящих осенних листьев добралась до места, где Оливье Лафарг обрел вечный покой. Находившееся за низкой оградой кладбище святого Луи не было ничем отмечено, за исключением большой бочки, венчающей могильный холм. Из-за не прекращавшихся в течение нескольких недель дождей водоносный слой в этой болотистой местности поднялся настолько высоко, что гроб приходилось укреплять, чтобы он не всплывал в заполненной водой могиле. Увидев разбросанные вокруг щепки, Фелисити решила, что бочки с железными слитками оказалось недостаточно и могильщикам пришлось пробить дыры в досках гроба, чтобы он оставался под землей. Однако даже несмотря на это, вокруг краев могильной насыпи выступала вода.

Не обращая внимания на грязь, Фелисити опустилась на колени и, склонив голову, стала молиться сквозь слезы, заливающие лицо. Она уже встретилась с патером Дагобером, выпросив у него обещание отслужить молебен за упокой души бедного Лафарга, несмотря на явное нарушение церковных канонов. Это было все, что она могла сделать для своего несчастного отца.

С тихим шепотом Ашанти опустилась в грязь рядом с Фелисити и передала хозяйке букет из разноцветных листьев, чтобы та осторожно положила его в головах могилы. Медленно тянулись минуты. Где-то лаяла собака, встревоженная мать звала домой детей. Сумерки быстро сгущались. Неподалеку уже зажгли одну или две свечи, и их свет длинными желтыми полосами пробивался сквозь серый вечерний полумрак.

Фелисити нехотя поднялась на затекшие ноги. Не обращая внимания на испачканное платье, она стояла, глядя на горку влажной земли. Мысли беспорядочно роились в голове, смешиваясь с гневом и отчаянием. Теперь она осталась одна. Завтра или послезавтра все ее вещи конфискуют, а слуг уведут в цепях, чтобы потом продать. То, о чем она так долго старалась не думать, свершилось. Теперь ей придется искать какое-нибудь убежище, хотя она даже не представляла, где его найти. Ее, как бывшую любовницу испанского офицера, дочь покончившего с собой преступника, никто не пустит к себе в дом. Теперь на ней лежало такое пятно позора, что ее могут отвергнуть даже монахини из монастыря урсулинок.

Что будет с нею? Придется ли ей бродить по городу, пока она не станет жертвой какого-нибудь солдата или пьяного щеголя, который задерет ей юбки в темном переулке? Оставался еще Хуан Себастьян Унсага, только пожелает ли он теперь иметь с ней дело? Возможно, ей придется идти на улицу, чтобы зарабатывать деньги, торгуя единственным товаром, который у нее есть. Или, решив с циничной практичностью, что это стало ее занятием, она сможет найти приют и безопасность в одном из борделей, укрывающихся на узких улочках неподалеку от реки, чтобы оставаться в нем по крайней мере до тех пор, пока, состарившись или заболев, уже не сможет отрабатывать свое содержание там?

Единственным, кто мог уберечь ее от этого пути, оставалась она сама. Теперь, когда все было сказано, она могла позволить себе надеяться лишь на собственные силы, поставив жизнь в зависимость от самой себя. Женщины, которые жили с мужчинами, опираясь на них, видя в них источник средств существования, будь то отцы, братья, мужья или любовники, глубоко заблуждались. Мужчины умирали, становились другими, бросали женщин по собственной воле или в силу обстоятельств. Возможно, сами того не замечая, они поощряли женщин искать в них опору, а когда зависимость становилась полной, когда естественная уверенность в себе, свойственная женщине с детства, уступала место добровольной покорности, эта опора могла неожиданно исчезнуть. Женщина, не способная выжить одна, напоминает нищего калеку, полностью зависящего от людской доброты. Те, кто хочет завоевать надежное положение в жизни таким путем, никогда этого не добьются.