Ольга Михайлова - Аристократия духа
Но, если он верил её любви и признанию в ней, — как он мог сам ничего не видеть? Как мог не заметить её любви? Он невидящим взглядом смотрел в пустоту. «…Здесь говорится об искусительной возможности вернуть время, прожить его заново… Герой — мудрец и книжник Фауст, считает, что прожил жизнь впустую, но свою новую, данную дьяволом молодость тратит как последний глупец — на разврат, на пустые интриги, на придворные аферы, на путешествия за химерой и блуждания по краям фантасмагорий, он губит души, ищет прекрасную Елену и пытается отнять у моря клочок затопляемой приливом суши…»
Это были первые её слова, первые, которые он услышал… О, какая подлинно дьявольская ирония… Сколько бы он дал сейчас за искусительную возможность вернуть время, повернуть его вспять?
«Герой ищет не высшей истины, но земных благ, не Бога, но Прекрасную Елену…», ответил он тогда. Гритэм когда-то сказал ему, что человек, не ищущий Бога, никогда не найдет Его, не желающему знать Истину — она никогда и не откроется. Всё верно. Он, урод, не искал Прекрасную Елену — вот и не видел её…
Память перенесла его на берег Эйвона, мисс Сомервилл стояла у мольберта. Он помнил набросок, резкие черты собственного лица, искусно наложенные тени. «…Абсолютное сходство возможно… при глубоком знании модели, а так удается схватить только поверхностное подобие. Я не понимаю мистера Кейтона. Его взгляд двойственен, он ускользает, но почему? Это погруженность в себя? Любовь к одиночеству? Стремление утаить нечто постыдное? Надменное желание стоять над окружающим миром? Отрешенность от суеты? Холодное себялюбие? Затаенная боль?» Он заметил тогда её красоту — но разве восхитился? Душа урода, закрытая броней извечного скепсиса, была глуха и слепа. «Может быть, именно неспособность сострадать и обрекает вас на одиночество?»… «…Вместо того, чтобы утверждать, что меня никто не любит и искать свидетельства чьей-то ненависти к себе, я попыталась бы любить, не ожидая взаимности…» Что ж, она следовала своим принципам. Но он… он отстранился от её слов.
Они были неприятны ему.
Бал у Комптона… Красавица в сиреневом платье с улыбкой заглянула ему в глаза. Он тогда не узнал её. Искусственный свет и бальные ухищрения. Почему он был так слеп? Вспомнил и вопрос тётки: «Это вы нарисовали портрет моего племянника?» «…Да, его лицо ещё при первой встрече очень понравилось мне, миледи, оно необычно и напоминает старинные портреты, что мне доводилось видеть в европейских галереях. В нём совсем нет обыденности. Взгляд любого истинного живописца не мог не остановиться на нём…» Почему он был так глух?
Гостиная Реннов… Она была странно непохожа на себя, лицо казалось выточенным из опала и слоновой кости, а розовое платье оттеняло сияющую белизну. Он уронил по её поводу что-то любезное и легкомысленное, пустое сердце ничего не вмещало, но плоть, он помнил, отяготила его тогда… Потом пришёл Камэрон и он заметил, что Ренн влюблён в Энн Тиралл… Почему он замечал любовь других, но не видел любви, направленной на него самого? Он спел, повинуясь своей тоске, ту итальянскую канцону об умершем от любви паяце… «…Она совсем не любовная, — услышал он тогда, — Она о маленьком певце и музыканте, который тщетно мечтал о любви красавицы и умер от тоски…»
Он напел после пустую шансонетку — и она мгновенно поняла, что он поёт то, что не нравится ему…
После, у леди Блэквуд… Ведь эта фраза мелькнула: «Сейчас рядом крутится молодой Камэрон, но Эбигейл уже сказала, что настойчивость ненравящегося мужчины угнетает больше, чем равнодушие нравящегося…» Она тогда уже поняла, что нелюбима. Это был сказано о нём?
Парад-Гарденс… «…О чем вы задумались, мистер Кейтон? Любуетесь бабочками?» Он болтал тогда, слегка хмельной, всякий вздор… «…Вы приглашены к Беркли, мистер Кейтон? Не будете ли вы любезны солгать, что пригласили меня на первые два танца?» Ему показалось, что она воспользовалась им, как отговоркой. Он ещё позавидовал Камэрону — тот мог претендовать на любовь… О, глупец. У Комптона, когда милорд и леди Кейтон оставили их наедине, она проронила: «…Мне показалось, что вы сами воздвигли вокруг себя каменные стены».
Последняя встреча у Реннов. «Когда я поняла, что люблю вас — это не было бедой. Когда я поняла, что мое чувство роковым, фатальным образом не взаимно, — это было больно, но бедой не было. Но когда я поняла, что полюбила мерзавца — это… почему-то… оказалось бедой».
Выстроившиеся в памяти и чередой мелькавшие эпизоды, увы, лишь усугубили его тоску до висельного отчаяния. Но глупо было лгать себе — у него не было обратного пути. Искусительная возможность повернуть время вспять, прожить его заново — отсутствовала. От дурной фразы «быть могло бы» веяло чем-то загробным.
«Я, лишь рисунок, сделанный пером На лоскуте пергамента; я брошен В огонь и корчусь…»
Он не хотел унижать себя враньем. Можно свысока плевать на влюбленных людишек и смеяться над ними, когда ты подлинно выше любви… Но кто из живущих выше? Мужчина, чье сердце никогда не обжигала любовь женщины, мужчина ли? Отвергать же любовь на словах, но скрипеть по ночам зубами от мутной тоски и пароксизмов неудовлетворенной похоти, — ничего высокого в этом нет. Это смешное и жалкое высокомерие эзоповой лисицы, объявляющей кислым и невкусным виноград, до которого ей не дотянуться. «Нет ничего слаще любви, нет ничего выше, приятнее, полнее и прекраснее ни на земле, ни на небесах, ибо любовь — это дитя Бога и обитает лишь в Боге, превыше всех сотворенных вещей. И любящие нас — священны, даже если мы не любим их…» Не любим?
Его сотрясло. Господи, да если бы он только мог помыслить, на одно мгновение поверить, допустить, что девушка, подобная мисс Эбигейл, может быть к нему искренне расположенной, подлинно заметить его, предпочесть другим, полюбить, — о, его перегнуло бы пополам! Он рабски склонился бы перед ней, не чувствовал бы ни малейшего унижения, простираясь во прахе, целовал бы следы её ног на улицах Бата…
За единый взгляд любви…
Уродство сыграло с ним злую шутку. Оно не помешало тому, чтобы его полюбили, но так исказило его понимание, что воспрепятствовало обрести плоды этой любви, получить то, о чём он даже мечтать не мог, то, что могло принадлежать ему, стоило протянуть руку… А что он? Обижался на глупые реплики, нервничал из-за пустяков, страдал из-за уязвленного самолюбия… Это же уродство исказило и помрачило его разум, заставив совершить непотребное… Это уродство довело его до такого плебейства духа, до той духовной неприглядности, которой подлинно не выдерживает ни любовь, ни дружба, ни даже поверхностное приятельство. Ренн прав в своем отторжении. Столь же прав, как и мисс Эбигейл, с той лишь разницей, что Альберту действительно было меньше терять. Боже мой, и он ещё глумился про себя над вздорной блудливой дурочкой Молли и её помрачёнными мозгами!! Что было с твоими мозгами, идиот?
