Елена Арсеньева - Соблазны французского двора
– Зачем же, зачем же тогда вы пустились искать меня, зачем не бросили там, в лесу? – еле выговорила она сквозь рыдания.
Корф тяжело вздохнул:
– Как вы не понимаете? Не могу же я допустить, чтобы жена русского дипломатического агента была найдена мертвой в лесу, будто какая-нибудь бездомная бродяжка, да еще с явными следами только что сделанного avortement!
Слезы Марии мгновенно высохли, и она прикусила губу, чтобы заставить себя молчать. Ох, как хотелось ответить, что ее визит к мамаше Дезорде был очень полезным и интересным. Рассказать бы ему все, что она узнала про Николь! Это сбило бы, сбило с него спесь!
Но нет. Она не откроет ему тайну любовницы. Этот мужчина – таков, каков он есть! – вполне заслуживает, чтобы рядом с ним вечно была такая женщина, как Николь!
15. Шантаж
Сказать по правде, не думала Мария, что выживет. Впрочем, нельзя было назвать жизнью и то неопределенное состояние, в коем она пребывала не меньше четырех месяцев – с того мгновения, как, обессиленная последним приступом гнева и обиды, лишилась чувств в карете, чтобы через много, много дней открыть глаза в своей опочивальне на улице Старых Августинцев и увидеть дремлющую у постели молоденькую монахиню-сиделку.
Однако забытье Марии не было глубоким, непроницаемым. Например, как-то раз она вдруг не то очнулась, не то проснулась с ощущением небывалой, сверхъестественной легкости – и обнаружила, что не лежит в постели, а парит над ней и видит все кругом. Она увидела врача – огромного, рыжего и краснолицего мужчину, более похожего на придворного отведывателя вин, каким его могла бы вообразить Мария, – который беспокойно хлопотал над лежащим в кровати телом, кажется, отворял кровь. Приглядевшись, Мария обнаружила, что это она, вернее, ее собственное тело… но сие открытие почему-то не вызвало в ней, витающей в воздухе, никаких чувств, тем паче испуга. Она увидела Николь, которая слушала, стоя за дверью, беспомощные возгласы доктора. Она увидела Глашеньку с Данилою, которые отчаянно рыдали под образами и били земные поклоны…
Никакое чувство не отягощало Марию в те мгновения – ни жалость, ни злость. Это странное зрение ее было поистине всеобъемлющим – оно, подобно сказочной птице, пролетело над Францией и вмиг достигло России: Мария увидела Елизавету, которая вдруг вскинулась во сне и в одной рубахе, с распустившейся косой, бросилась в коридорчик, потом по лестнице – в холодные сенцы и на крыльцо; и стала там босая, в ноябрьской круговерти дождя и снега, напряженно вглядываясь в сумятицу туч, меж которыми изредка проглядывал мутный знак луны. Набежал князь Алексей, на руках понес жену со стужи, а Елизавета все пыталась оглянуться, все прислушивалась к чему-то неведомому…
И от этого зрелища материнской тоски новая, вольная душа Марии исполнилась нестерпимой печали, отяжелела ею. Свободы и счастья воздушного она уже не чувствовала, ее как бы тянуло к земле, зрение помутилось. Она вновь воротилась на улицу Старых Августинцев – и увидела наконец Корфа. Барон стоял в своей спальне, в которую Мария прежде никогда не заглядывала, задумчиво разглядывал сверкающую сталь тонкого английского стилета, столь изящного, что он походил на некую игрушку – смертоносную игрушку. Лицо Корфа было сурово и печально, такого отрешенного выражения Мария никогда не видела у него. Чудилось, ничто в мире не могло бы его взволновать сейчас! Однако созерцание этого застывшего лица еще пуще возмутило бестелесное существо, в которое обратилась Мария! И чем дальше смотрела она на окаменелые черты Корфа и на его не знающие покоя руки, тем более тяжелым становился дух ее, волшебное зрение мутилось… Мария ощущала, что она наполовину уже воротилась в постель, а наполовину все еще остается рядом с Корфом.
– Господи, прости меня! – вдруг произнес он столь бесстрастно, словно ставил кого-то в известность о некоем незначительном намерении, и распустил левой рукою шейный платок, открывая горло, а правую, сжавшую стилет, занес, замахнулся…
Крик, который испустила Мария, заставил содрогнуться ее тело, до этого недвижно лежавшее на кровати, но она еще успела увидеть, что стилет дрогнул и вонзился в левую руку барона… и тут же Мария открыла глаза. Толстое, краснощекое, добродушное и перепуганное лицо склонялось над нею.
– Вы… живы? – спросило оно как бы с изумлением; а потом маленькие глазки вдруг радостно засияли: – Мне удалось спасти вас, удалось!..
Такая самонадеянность отчего-то показалась Марии оскорбительной, но она ничего не ответила, она снова закрыла глаза, провалилась в мягкий, как подушка, обморок, еще расслышав последние слова доктора:
– Теперь, слава богу, есть небольшая надежда вернуть ее к жизни!
И Марии показалось, что это были самые неприятные и горькие слова, слышанные ею когда-либо.
Но что поделаешь?! Утраченное здоровье медленно, но верно возвращалось, и скоро Мария стала находить в жизни даже небольшие радости: ее комната всегда, несмотря на зиму, была убрана цветами – по совету доктора, как пояснила хорошенькая сиделка Анна-Полина из монастыря Св. Женевьевы.
Мария, услышав такое, подавила вздох разочарования. Наивно было предполагать, что это окажется знак внимания барона; в конце концов, та страшная сцена была не чем иным, как бредом, болезненным видением; наивно предполагать, что барон намеревался из-за чего-либо лишить себя жизни. Тем более из-за ненавистной жены!
* * *Пришел январь, а зимы не было и в помине. Однако во всех комнатах беспрерывно пылал огонь в каминах, Мария только радовалась теплу, однако иногда с недоумением и тоскою поглядывала на чистые стекла окон: дома в эту пору лютый мороз, все завалено снегом, снег сеется, сеется с небес снова и снова. Воют ветры в полях, словно волки в лесах, а на окнах цветут диковинные белые цветы.
А потом началась и весна, заявившая о себе появлением фиалок у цветочниц и спаржи у зеленщиков. Пригрело солнце, запели птицы, набухли почки на липах, черневших под окном Марии, – и она поверила, что и впрямь выздоравливает.
Евлалия Никандровна не оставляла племянницу своим вниманием. Как-то раз, в порыве родственных чувств, она даже посулила представить Марию при дворе, минуя Корфа: из всех ambassadrices только супруга посла могла быть официально удостоена такой чести, а жены прочих дипломатических агентов – как повезет. Если барон желал бы видеть свою жену никому не известной затворницей, то Мария этого никак не желала. О нет, ее вовсе не привлекала светская суета, ибо придворная жизнь – это навеки затверженный менуэт, в котором избави боже исказить фигуры! И лезть пред «светлые царевы очи», пусть даже это очи французских монархов, она тоже не хотела, однако тетушкины рассказы о короле и королеве Мария, во всяком случае, слушала с удовольствием.
