Кэтрин Гэскин - Я знаю о любви

— А в Эрике мы отлично обходились без всего этого.

Адам сам смастерил колыбельку для нашего малыша. Он с любовью трудился над ней бесконечные часы. Получилась красивая отполированная старомодная колыбель — достаточно высокая, чтобы мне не надо было наклоняться.

— Такая колыбелька всю жизнь была у нас в доме, — сказал он.

Он вырезал деревянную куклу и покрасил ее темно-зеленой краской.

— Не хочу видеть английские красные кафтаны, — часто говорил он, а еще сделал из дерева мишку.

— Это новый английский медведь.

Он очень радовался ребенку и, по-моему, в эти месяцы любил меня. Мы никогда не говорили о Розе, разве только случайно. И выражение его лица больше не менялось при упоминании ее имени. Так получилось, что все эти месяцы он не видел Розу. Адам никогда не ходил в дом к Лэнгли, а в те дни, когда он был в порту, Роза не навещала Мэгьюри. Я начала думать, что отвоевала его у Розы. Очевидно, она тоже так считала. В последний раз приехав ко мне перед родами, она долго гладила рукой шелковистое дерево колыбельки, сделанной руками Адама.

— Ты должна быть очень счастливой, Эмми, — сказала она, и на этот раз в ее голосе не было насмешки.

Наступила весна. Стало значительно теплее. Я была на шестом месяце, а Роза уже дохаживала свой срок. Оставив дверь домика открытой теплому солнцу и свежему воздуху, я шила, а кошки лениво нежились у моих ног. В это время появился Джон Лэнгли.

— Эмма, скорее пойдемте со мной, у Розы начались схватки.

— Ей плохо? Она в опасности?

Он отрицательно покачал головой, вид у него был беспомощный.

— Доктор говорит, что нет, с ней сиделка… конечно, ей больно…

— Боль она должна была ожидать. Что я могу для нее сделать?

— Я не знаю, но она все время зовет вас.

— Думаю, что мне не следует идти. Я должна думать о своем собственном ребенке. По-моему, Адам этого не одобрил бы.

— Эмма, я вам буду очень признателен. — Он не кривил душой. — Только на несколько минут. Может, это ее успокоит. Она кричит, мечется… — Я знала, как ненавидит он необходимость принимать участие в сугубо женских делах, но ребенка он ценил значительно больше своей независимости; знала, что он считал нас, женщин, глупыми и излишне эмоциональными созданиями, недостойными детей, которых мы вынашиваем. Возможно, он был прав. — Вы же знаете Розу, — закончил он.

Да, я знала Розу. Она никогда не будет другой. Ни в чем. Мне дешевле обойдется сразу сдаться и пойти к ней, потому что в конце концов она все равно так или иначе заставит меня это сделать.

— Ненадолго, — упрямо продолжал настаивать Джон Лэнгли.

Но я знала Розу лучше, чем он, поэтому сначала накормила котов и заперла дом, смирившись с мыслью, что буду там, пока ребенок не родится.

Кэйт переругивалась с сиделкой. А Роза сражалась с ними обеими. Когда я подошла к постели, она схватила меня за руку.

— Спасибо, что пришла, Эмми.

Она так редко меня благодарила, что я поняла: она действительно боится. Она казалась лихорадочно возбужденной, и, очевидно, боль была сильной, хотя я знала, что с Розы станется и покричать погромче, зная, что ее слушает Джон Лэнгли.

Кэйт неодобрительно ворчала.

— Тебе ни в коем случае нельзя здесь находиться, Эмми, в твоем-то положении. Эта здоровая кобыла вполне справится без твоей помощи…

Что бы ни говорили, я была нужна Розе. Она все время держала меня за руку. Для нас обеих время тянулось долго. Я думала, что Роза родит легко, но оказалось, что нет, я просидела рядом с ней весь вечер и большую часть ночи. Когда Кэйт пыталась увести меня, Роза начинала яростно протестовать, цепляясь за мою руку.

— Как ты не понимаешь, — кричала она матери, — не нужны мне вы все, мне нужна только Эмми! — Спина у меня горела огнем от боли, руки затекли. Доктор дремал в комнате напротив, Том составил ему компанию. Сиделка сказала, что Джон Лэнгли ожидает внизу, в кабинете.

— И чего, спрашивается, все так суетятся, — хмыкнула она, — родится ребенок, никуда не денется, мать-то здорова как корова.

Схватки стали чаще, и, в конце концов, рано утром родилась сильная, здоровая и горластая девочка, крики которой моментально наполнили весь дом. Джон Лэнгли вместе с Томом ожидали за дверью, пока им не вынесли туго спеленутого младенца. Я не знаю, что он сказал о внучке, но уверена, что мечтал он о мальчике. Роза, узнав о дочке, уныло пробормотала:

— Он же сразу захочет второго — мальчика.

Я сидела в кресле и пила чай, который Кэйт, в нарушение всех правил этого дома, сама приготовила мне на кухне. Доктор, выйдя из комнаты, подошел ко мне.

— Идите скорее домой.

Розу вымыли, и она моментально уснула. Дом затих. Я спустилась вниз под руку с Джоном Лэнгли. Том шел рядом и помог мне сесть в экипаж.

— Я попрошу Розину маму заехать к тебе по дороге, Эмми, ты выглядишь такой усталой, — благодарно проговорил Том.

— Со мной все в порядке, оставь ее, она ведь тоже на ногах всю ночь.

Я вставила ключ в замок, и коты приветствовали меня голодными криками. Пока они ели, я разожгла плиту. Возчики еще не приехали, было очень тихо. Утро было прохладным, я открыла окна, дверь. Пока грелся чайник, я переоделась в ночную рубашку.

Я как раз взяла кипящий чайник, чтобы налить себе чаю, когда меня пронзила боль. Последнее, что я помню до того, как сознание меня покинуло, что чайник я поставила, не пролив ни капли. Уоткинс нашел меня лежащей перед открытой дверью.

Я должна была сама сказать Адаму, что потеряла ребенка. Когда стало известно о прибытии судна, я сразу же послала за Розиным экипажем и поехала к нему сама. Конечно, слабость после выкидыша еще не прошла, но не от нее я дрожала, подходя к сходням.

Паркер, помощник капитана, наблюдал за разгрузкой. Он сказал, что Адам в конторе на берегу. Я осталась ждать в каюте; больше всего в жизни я боялась момента, когда услышу его шаги. Я знала, чего боялась. С ребенком я была в безопасности, желанна, может, даже любима. Без ребенка я была одинока и несчастна.

Он посмотрел на меня и немедленно опустил глаза на плоский живот. Словно стараясь защититься от этого взгляда, я прикрыла живот рукой.

— Я потеряла ребенка, Адам.

Он сразу же подошел ко мне, обнял, поцеловал в щеку. Это был поцелуй жалости и сострадания. Я похолодела. Если есть любовь, должно быть стремление разделить горечь утраты. Любящие люди при этом становятся ближе. А он замкнулся в своем горе, решил нести свою ношу сам, отдельно от меня. Ему было жаль меня, но он не собирался позволить мне жалеть его.

— Бедная Эмми, — только и сказал он.