Валерия Вербинина - Синее на золотом
– Господи боже мой!
Он выдохнул и попытался собраться с мыслями. Он и сам не знал, чего он хотел: пробиться в город с боем или сейчас же, наплевав на все, попытаться проникнуть в Дюнкерк под видом крестьянина, торговца, кого угодно, чтобы заглянуть в дом на улице Королевы и убедиться, что с Амелией все в порядке. Он бы не стал ее беспокоить, лишь оставил бы ей письмо… письмо, которое…
Он обернулся, ища взглядом скомканный листок, но тот уже катился по дороге, подгоняемый ветром. Арман бросился за ним и стал его ловить. Он наконец-то понял, как именно ему надо написать свое послание, чтобы не оскорбить ее чувства; и на листке уже была фраза, с которой следовало все начать. Он почти ухватил комок бумаги, но тот подпрыгнул и покатился дальше. Арман кинулся на четвереньки, ловя его. Комок пролетел еще два шага и замер у ног какой-то особы, одетой в светлое ситцевое платье. Прыгнув, как кузнечик, Арман наконец-то накрыл бумажный ком ладонью, поднял глаза – и встретился с насмешливым взглядом Амелии. Кровь бросилась ему в лицо.
Он поднялся – пыльный, грязный, без мундира, в одной белой рубашке и красных штанах; нелепый, нелепый, трижды нелепый – из-за английской формы, из-за того, что прыгал сейчас по дороге за этим глупым листком, из-за того, что был так небрежно, так расхлябанно одет. Мысли у него путались. Она здесь – значит, все в порядке; но что именно она здесь делала? Ему показалось, что он знает ответ.
– Вы ищете Оливье? – спросил он. – Я не ожидал вас здесь увидеть.
Амелия вздохнула.
– Меня послали предупредить герцога. Я возвращаюсь в город.
– Это опасно, – тотчас же возразил он. Светская улыбка тронула ее губы.
– Не для меня. И потом, если я не вернусь, Анриетту начнут подозревать.
– Можно я провожу вас? – спросил он, теряя голову.
– Нет.
Он скомкал листок в кулаке и спрятал руки за спину.
– Я могу передать Оливье… – начал он и запнулся. По правде говоря, в это мгновение он больше всего желал, чтобы никакого Оливье вообще никогда не было на свете.
Амелия подумала, что и в самом деле надо бы сказать что-нибудь для Оливье, иначе ее действия могут показаться подозрительными. Ведь если не ради своего жениха она помогает роялистам, то ради кого? Поэтому она ответила первое, что ей пришло в голову:
– Да, конечно. Передайте господину виконту, что я его люблю.
Если бы Арман находился не в таком взвинченном состоянии, он бы догадался, что подобные слова не передают через третье лицо. Но в его положении логические рассуждения давались ему с трудом.
– Вы его любите? – прошептал он.
Амелия сделала шаг прочь; и Арман, чувствуя, что еще немного – и она ускользнет, и он навсегда ее потеряет, отбросил последние остатки гордости. Кружева слов, туманные намеки, многозначительные обещания – все это было хорошо в Версале, на балу, в каком-нибудь маскараде; здесь же была война, и каждый его день мог стать последним.
– А как же я? – спросил он. – Амелия, как же я? Ведь я… я люблю вас.
Прежний Арман, ловелас и обольститель, притаившийся в глубине его души, бунтовал против искренности; едва ли не главное правило обольстителя – никогда не признавайся первым, что влюблен, особенно если влюблен по-настоящему. Своим признанием ты словно отдаешься на милость другому человеку, ты пленник, скованный по рукам и ногам. Но новому Арману, Арману влюбленному, было все равно, что думает о нем прежний. По правде говоря, ему был безразличен весь свет – весь, кроме нее. Амелия подняла голову, ее глаза сверкнули.
– Вы не можете меня любить, – каким-то новым, незнакомым ему голосом проговорила она. – Нет!
– Но это правда! – воскликнул он. – Как только я услышал ваше пение там, в аллее замка… и эти вишни… и ваши глаза… Я все время думал о вас с тех пор. Я пытался вас забыть, потому что вы и Оливье… – он запнулся. – Он мой родственник, мой друг, но когда я думаю о вас и о нем… о нем и о вас, мне не хочется жить. Это безумие, но иногда я думаю, что если бы я не писал письма… те, из-за которых вы приехали во Францию, мне было бы легче. Только тогда я бы не увидел вас… и моя жизнь была бы пуста, пуста, пуста. Лишь вы одна придаете ей смысл, и если я буду побеждать, то только ради вас, и если я умру, то я умру за вас. Я не знаю, что будет со мной, я не знаю, что будет с нами всеми, но я хочу, чтобы вы знали это, Амелия.
Он видел по ее лицу, что она взволнована; однако блеск ее глаз не нравился ему. Она стиснула руки так, что побелели костяшки пальцев.
– Как вы смеете… – прошептала она. – Говорить мне – мне… Боже мой!
– Да, я не должен был говорить, – настойчиво продолжал Арман, – потому что он мой друг, а вы его невеста, так решил его отец, и с этим не спорит он сам. И если вы любите Оливье, для меня все кончено, и я готов с этим смириться. Я не скажу о нем ни одного дурного слова, и если вы опасаетесь, что я могу как-то поступить ему во вред… – Он умолк, потому что все время говорить об Оливье было выше его сил. – Я ничего не прошу у вас, я знаю, что не имею ни на что никакого права, я хочу только одного – жить, дышать и думать о вас… только и всего, мне больше ничего не надо. – Амелия молчала, и, видя это, он осмелился выговориться до конца: – Если бы я знал, что для меня остается какая-то надежда… что, может быть, я сумею однажды заслужить ваше расположение, вашу дружбу… Я знаю, я совершил много ошибок, я никогда не был ангелом, но если я имел несчастье чем-то задеть вас, я умоляю о прощении… Клянусь вам, я никогда не хотел причинить вам боль. Единственное, в чем я виноват, так это в том, что люблю вас… без памяти люблю. И ничто, ни один человек на свете не заставит меня разлюбить вас.
Оливье де Вильморен, который возвращался из разведки, натянул поводья и озадаченно нахмурился. Ему показалось, что он видит за деревьями свою невесту; но самым странным было то, что перед ней стоял шевалье и что-то горячо говорил ей. Ветер развевал его темные волосы, и Амелия смотрела на него, не отрываясь. Но вот она повернула голову, увидела Оливье – и отвела взгляд.
– Бессмысленно, сударь, – сказала она. – Я не люблю вас и никогда не полюблю. Прощайте.
И, не проронив более ни слова, она скользнула прочь.
Арман остался стоять на солнцепеке, стиснув в руке бесполезную бумажку. Весь мир вокруг него словно умер, и единственным, что он ощущал, было безграничное отчаяние. Прежде ему казалось забавным разбивать сердца и играть этими осколками; теперь его собственное сердце было разбито одной-единственной фразой, которую произнесла молодая женщина с зелеными глазами и усталым лицом. Ради нее он был готов перевернуть небо и землю; но это небо и эта земля были вовсе не нужны ей. Какой-то всадник подъехал к нему и остановился. Арман поднял руку, прикрывая глаза от солнца, и увидел, как Оливье де Вильморен соскакивает с лошади.
