Эльза Вернер - Развеянные чары
Никогда еще не исполняла Бьянкона своей задачи с таким совершенством. Никто не подозревал, за что она боролась, что побуждало ее собрать все силы для достижения намеченной цели. Она должна была вновь завоевать того, кто был уже наполовину потерян для нее! Поклоняясь актрисе, он уже не любил в ней женщину, и теперь артистка призвала на помощь всю силу своего таланта, чтобы поддержать власть женщины. Сегодня она в первый раз оставалась равнодушна к грому рукоплесканий, сопровождавших каждую сцену, в которой она появлялась; в первый раз преклонение толпы не имело для нее значения, она ждала лишь одного взгляда с выражением страстного восторга, взгляда, так часто служившего ей наградой после таких вечеров. Увы! Сегодня ожидание было тщетно.
— Синьора Бьянкона превзошла самое себя, — с восхищением обратился маркиз Тортони к сидевшему в его ложе капитану Альмбаху. — Она часто изумляла меня, но такой я еще никогда ее не видел.
— Я тоже, — коротко ответил Гуго.
Чезарио посмотрел на него с нескрываемым удивлением.
— Как холодно звучат ваши слова, капитан! Неужели у вас не нашлось других для выражения восхищения женщиной, которая так близка вашему брату?
Тон, каким Гуго ответил ему, был так же холоден, как и выражение его лица:
— Это вкус моего брата, а мы иногда совершенно расходимся во мнениях. Впрочем, было бы несправедливо не восторгаться сегодня синьорой Бьянконой, и я, как и все, восхищаюсь ею из зрительного зала. Но мне стало бы жутко от близости такой страсти, превосходящей всякую меру, не знающей никаких границ. Я не могу отрешиться от мысли, что когда-нибудь синьора Беатриче перенесет в действительную жизнь свою мастерскую игру и явится своего рода Медеей, несущей с собой смерть и разрушение. Что она способна на это, видно по ее глазам, и хотя я не из трусливых, но не в состоянии был бы полюбить такую женщину.
— А между тем произведения Ринальдо требуют именно того горячего, страстного исполнения, — с упреком сказал маркиз, — на какое способна только такая женщина, как Бьянкона.
— Ну да, она уже давно стала его злым гением, — проворчал Гуго, — и он до тех пор не будет свободен, пока над ним тяготеет этот рок.
Молодые люди уже давно заметили консула Эрлау в его ложе и даже обменялись с ним поклоном; но они, как, впрочем, и никто другой, не подозревали, что, кроме него, в ложе находится дама, скрытая за складками занавеса, наполовину задернутого таким образом, что ей было прекрасно видно все происходящее на сцене. Обращаясь к ней, консул каждый раз из предосторожности вставал и отходил в глубину ложи. По-видимому, она хотела остаться незамеченной и избежать посещения обоих молодых людей.
Элла исполнила свое желание. До сих пор из сочинений мужа ей были известны только немногие небольшие вещи — несколько песен и фантазий. С настоящей ареной его деятельности и успеха — оперой — она была совершенно не знакома. Никогда не переставая ощущать полученное смертельное оскорбление, она не могла заставить себя быть свидетельницей успеха, которым пользовались оперы Рейнгольда даже в ее родном городе, — успеха, возникшего на обломках счастья всей ее жизни; а то, что она узнавала из газет или от посторонних, ничего не знавших об отношениях, существовавших между ней и прославленным композитором, заставляло ее еще сильнее страдать. Сегодня в первый раз перед ней предстал композитор Ринальдо в своем гениальном произведении; сегодня и она испытала на себе могущество его музыки, покорявшей своей властью и друзей, и врагов, потрясающей даже его противников. Она почувствовала себя побежденной. Наклонясь вперед и затаив дыхание, молодая женщина ловила каждый звук и, переживая восторг перед открывавшимися ей красотами, могла заглянуть в то же время в мрачные бездны… В первый раз в жизни поняла она характер своего мужа, поняла страстную натуру артиста со всеми ее противоречиями, порывами, волнениями; в первый раз поняла то, что не хотела понять глубоко оскорбленная женщина, — неудержимое, непобедимое внутреннее стремление разорвать оковы обыденной жизни и следовать призыву своего гения, — поняла то, что для Рейнгольда означало борьбу на жизнь и на смерть.
Вместе с этими оковами Рейнгольд разорвал и те узы, которые должны были при всех условиях остаться для него священными: следуя призванию, он нарушил свой долг как супруг и отец, и это нельзя было оправдать никакой гениальностью. Но из глубины души Эллы теперь всплыл предательский вопрос: чем была она в то время для своего мужа, чтобы иметь право требовать от него силы противостоять искушению, явившемуся в образе Беатриче Бьянконы? Что могла она дать ему взамен той страсти, пылкий романтизм которой увлек тогда не столько мужчину, сколько артиста? В то время она, его жена, связанная с ним только церковными узами, была слишком подчинена влиянию полученного воспитания и окружающей обстановки, чтобы хоть сколько-нибудь подняться и приблизиться к уровню Рейнгольда. А подле него оказалась другая, в полном блеске красоты и таланта, и эта другая указала молодому художнику путь к свободе и славе. Она победила… И Элла должна была сознаться себе, что Рейнгольд не был бы побежден, если бы тогда она узнала его так, как знала теперь.
Занавес поднялся в последний раз. Композитор до самой последней ноты оставался верен себе, и в финале потрясая слушателей своей гениальной музыкой. Но все-таки одного в его произведении не мог заменить весь блеск его гения — гармонии души, примирения с самим собой. В нем самом не было мира, и его опера не могла внести его и в сердца слушателей. Композитор перенес в свое творение собственный неразрешимый душевный разлад; в нем звучало отчаянное разочарование в жизни, в счастье, в самом себе. После бурной ночи не поднималась ясная заря, возвещающая новый, лучший день. Потерпевший крушение после бури в безграничной водной пустыне достиг наконец берега, но — увы! — слишком поздно. Смертельно раненный, падает он на родную землю, и тогда до его слуха из недоступной дали, из какого-то призрачного мира, еще раз доносится первоначальная божественная мелодия, теперь уже законченная, полная… Но с последними каплями крови отлетает жизнь, и вместе с ней умирает мелодия.
Успех оперы оставил далеко позади все прежние триумфы Ринальдо. Перед южной публикой успех такой музыки и такого исполнения был обеспечен. Каждая искра, вспыхивая и разгораясь, охватывала всех пламенем. Общий восторг не знал предела, бурные овации не стихали и в конце концов превратились в настоящий бунт — весь театр шумно требовал выхода композитора.
Ринальдо заставил себя ждать, прежде чем исполнил желание публики; несмотря на громкие вызовы, требовавшие его одного, он долго заставлял выходить одну Беатриче. Лишь по окончании оперы, когда вызовы перешли в бешеный рев, который ничем нельзя было остановить, он наконец вышел к публике. Его приветствовали с таким энтузиазмом, что даже самое безграничное честолюбие могло почувствовать себя удовлетворенным, однако он гордо и спокойно стоял на авансцене, почти не тронутый восторженными овациями. Он давно привык принимать триумф, как нечто само собой разумеющееся, и хотя сегодняшний успех превосходил все предыдущие, он ни на минуту не взволновал Рейнгольда. Взгляд его темных глаз спокойно скользил по рядам лож и вдруг остановился, прикованный к одному месту. Рейнгольд выпрямился, как будто по его телу пробежал электрический ток, и в его глазах сверкнул тот страстный восторг, ради которого сегодня Беатриче тщетно изощряла все свое искусство. Когда показавшаяся на мгновение белокурая головка снова исчезла, Рейнгольд знал, кто скрывается за занавесом ложи, кто был свидетелем его сегодняшнего триумфа.
