Сергей Степанов - Царская невеста. Любовь первого Романова
– Сказывают, фрязины изрыли Боровицкий холм потайными ходами. Там под башнями второй Кремль, только вход запечатан, – добавила бабушка. – Иван Васильевич Грозный был последним, кто ведал про подземный Кремль. Но тайну сию унес с собой в могилу.
– Неужто никто не искал? – удивилась Марья.
– Как не искали, вестимо искали! Соблазн великий, ибо несметные сокровища в подземелье. Только они под страшным сатанинским заклятием. Богобоязненный человек искать не станет! Спасение души дороже. А кто не в полном разуме, то отчего же… Вот мовный истопник Пронька Шайкин по прозвищу Дикий Заяц. Он мог бы до истопничего дослужиться, ступал бы по порядку чинов сразу за дьяком. А кончит тем, что его выгонят из истопничего чина. Лет тридцать, сколько я его знаю, он бьет челом, будто ведает, где замуролена казна царя Ивана Грозного. Искали по его извету много раз, да так и не нашли. И пострадал он от тех ложных изветов изрядно. Но ему, малоумному, неймется. Знаю, что и посейчас ищет. Бродит по Кремлю, стены простукивает, меряет что-то шагами, шепчет себе под нос. Ищет казну царскую…
Бабушкины слова прервал картавый крик попугая.
– Цар-р-рь! – надрывалась говорящая птица. – Государ-р-р-рь! Дура рекс, сед рекс! Дура… Дура рекс!
– Прекрати сейчас же! – всполошилась Федора. – Сам дурак! Вот я тебе ужо!
С этими словами бабушка накинула на золоченую клетку плат. Оказавшись в темноте, попугай затих.
– Не слышал ли кто? – Федора испуганно покосилась на дверь. – И какая надобность была к нему приставать? Твердил он свое насчет пожрать, так милое дело! И вдруг натко – такое негожее слово сразу после царя!
– Бабушка, это же просто слово! При том незнамо, на каком языке, похоже, на латыни. И неведомо, что значит!
– То-то и оно, что неведомо. Нынче за словом следует дело. Учинят розыск. Кто обучил сим поносным словам? Возьмут всех комнатных девок к пытке.
– Ну, уж прямо к пытке! – отмахнулась Марья.
– Береженого Бог бережет, – гнула свое бабушка. – Подержи ты его подольше под платом, дабы он оголодал как следует и ни о чем, кроме пожрать, более не вспоминал.
После ухода бабушки Марья призадумалась, как, не вызывая ничьих подозрений, поговорить с мовным истопником Пронькой по прозвищу Дикий Заяц, который ищет кремлевские подземелья. Думала-думала и ничего не придумала, кроме того, чтобы кликнуть Машку Милюкову и велеть ей разыскать истопника. Машка была боярышней расторопной, вмиг обернулась и привела Проньку в сени. Но и любопытна она была без меры. Так и горел в ее глазах вопрос, а зачем государыне понадобился ничтожный человечишка, который мыльню топит и сени метет? По наитию Марья открыла боярышне правду и не прогадала.
– Ах, про книжки разузнать… – разочарованно протянула Машка.
Таинственная Либерия ее нисколько не волновала, и Марья воспользовалась этим.
– Сходи на Кормовой двор, глянь на подъемную машину. Потом мне доложишь в подробностях.
Всех обитателей царских хором занимала малая водовзводная машина, построенная каменных дел подмастерьями Антипом Константиновым да Трефилом Шарутиным. Питьевую воду из Москвы-реки поднимали колесом, которое вращали лошади. Вода наполняла огромный свинцовый ларь, а потом по свинцовой же трубе текла в каменную поварню. Подмастерья предлагали сделать большую водовзводную машину в башне, где был тайный колодец, и пустить ее по свинцовым трубам к каждому двору в Кремле. Но такая махина должна была обойтись чуть не в бочонок золота, и с ее строительством решили повременить. Кроме того, некоторые обитатели Кремля опасались, что свинцовый ларь и трубы попортят воду. Другие утверждали, что опасности нет. Бабы и девки наносят на свои лица меркуриальные сиречь свинцовые белила, и им от этого нет никакого вреда. Обо всем этом толковали на разные лады, и Марья надеялась, что ближняя боярышня надолго задержится на Кормовом дворе.
– Сейчас сбегаю, одна нога там, другая здесь! – обрадовалась Милюкова. – Только кликну кого-нибудь из старух, чтобы посидела вместо меня.
– Бабу Бабариху позови, – как будто невзначай посоветовала Марья.
Секлетея Боборыкина была комнатной бабой. От старости она почти оглохла, и другие дворянки наговаривали государыне, что Бабариха-де совсем немощна и надобно ее от царской службы отставить. Ох, как не хотелось старухе покидать светлый чердак. Вдовью задницу она имела тощую – деревеньку малую да домишко худой, не протопишь в зимнюю пору. А в царских чертогах тепло, кормят сытно. Привыкла дворянка к лакомствам, хоть у нее и выпали все зубы. Бабариха всем старалась угождать и перед всеми заискивала. Беда только, что к старости стала глуховатой. Пыталась по жестам понять, что ей приказывают. Но и глаза стали слабы, отчего она все делала невпопад. Верховые боярыни совсем было зашпыняли старуху, но тут вмешалась государыня и велела ее оставить в палатах. Марья поступила так из жалости, а потом вдруг поняла, какую пользу приносит баба Бабариха. Раз уж государыню ни на минуту не оставляют одну, так пусть рядом сидит глухая и подслеповатая комнатная баба.
Бабариха тихонько прокралась в палаты, села поодаль, счастливая, что ее позвали к государыне. Вслед за ней на коленях вполз Дикий Заяц. Лучше бы его прозвали Лосем. Мовный истопник был стариком могучего телосложения. Ростом велик, в плечах широк. Но левая рука болталась безвольно вдоль тела и одна нога была заметно короче другой, отчего он подпрыгивал, подобно зайцу. Лицо заросло густой седой бородой, в которой скрывались глубокие шрамы, начинавшиеся со лба. Ужаснее всего был совершенно лысый череп, рассеченный пятью кроваво-красными рубцами, будто следы чьих-то когтей.
– Что тебе ведомо о подземельях? – спросила Марья, понизив голос, чтобы не услышали за дверью.
– Ох, матушка государыня, смилуйся! Много я пытан, хоть знать ничего не знаю и ведать не ведаю, – пробасил истопник.
– Не запирайся! И говори тише! – приказала Марья.
Дикий Заяц долго отнекивался, мычал невнятно, но было заметно, что старика так и подмывало открыть тайну кремлевских подземелий, хоть и чуяло его сердце, что ничего доброго из этого не выйдет. Наконец он собрался с духом и поведал, что был взят в истопничий чин незадолго до кончины царя Ивана Васильевича Грозного. Царь был в годах и болел, но лютовал по-прежнему. Однажды велел истопить цареву мыльню. Истопники знали, что государь привередлив и никогда заранее не угадать, поддавать в мыльню жару или протопить умеренно. Уже надобно было таскать липовые дрова для мыльни, а истопники препирались и друг на дружку сваливали. Тут Пронька сам вызвался истопить мыльню, и тому была веская причина. Накануне он выиграл в зернь кипарисовый крестик. Приятель, который поставил крестик на кон, хвастал, что проиграть ему немочно, ибо тот крестик чудотворный и освящен у Гроба Господня в Иерусалиме. Однако проиграл. Оттого Пронька усомнился, действительно ли крестик чудотворный. Решил проверить. Ежели государь его топку одобрит, будет знак свыше. А ежели нет, значит, надул его приятель.
