Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
– Ты приглянулась ему, собой пригожа, бойкая. Про отца твоего сказывал, Степана Максимовича… Все как есть. – Митя боялся обидеть Нютку упоминаньем, что она нагуляна матерью.
– Руки моей просит? – не выдержала она долгих рассуждений братца.
– Нет. Но дело к тому идет.
– Пусть с батюшкой поговорит. Может, он кого получше мне приискал, – отнекивалась Нютка, а сама вспоминала серые глаза молодца и скрещивала два пальца за спиной. Не испугался щеки исполосованной, крупный да веселый – и тем уж мил.
На радостях братец купил ей два свертка корицы и аниса. Пресный теткин дом пах воском и старым деревом, Нютка тосковала без запахов, что щиплют язык. Весь вечер прижимала свертки к себе, вдыхала и грезила о будущем. А наутро Митя вновь уехал, оставив сестрицу в жабьем болоте.
Тетка больше не пускала ее к Улите, наказывала. Пуще прежнего заваливала работой, пороть стереглась: Строганов может и припомнить.
– Праведный труд всякой девке надобен. Иначе хозяйкой не стать, – любила поминать тетка, глядя на Нютку, подозрительно нюхала воздух, пропахший корицей из Митиных даров, и задумывала новую пакость.
Или то Нютке казалось?
8. Помять
Еремеевна беззлобно поругивала Онисима, сына Голубы. Неугомонный мальчонка заляпал тряпицы, что сушились посреди двора. Степан знал за бабами грех: как заведут бранную песню, так угомониться не могут.
– Нет ничего хуже бабы сердитой и сварливой[91]. Рот ей надобно закрыть, – поучал когда-то отец.
Но доброй Еремеевне рот бы не смог закрыть и сам черт. Ежели бы не она, Степан не совладал бы со всеми испытаниями, тяготами этого яростного лета. Сейчас он устроился за столом в холодных сенях, хлебал сытное варево, заправленное луком, и улыбался, слушая перебранку.
– Что ж за пакость в тебе живет? Онисим! – Старуха подцепила грязную рубаху и потянула на себя мальчонку.
– Не, – мотал тот головешкой, по всей видимости, споря со старухой. – Не пакость. Я хороший.
– Хороший? Обормот ты.
– Не бормот, – ощерил рот мальчишка.
Старуха шутя замахнулась на него. Онисим побежал, забавно перебирая кожаными башмаками, споткнулся, запутался в тряпицах, низверг на землю белые льняные утирки. Старуха вскрикнула, ругнула его безо всякой доброты, матерно, а мальчонка лишь обернулся и, не подумав собрать тряпицы, фыркнул и отбежал на расстояние достаточное, чтобы до него не дотянулась карающая рука.
– Совсем очумел, – жаловалась Еремеевна. – Третьего дня десять цыплят передавил, глаз теленку чуть не выбил. Что ж за горюшко?
Мальчонка только улыбался и глядел на них открыто, без всякого страха. Светлый вихор, добрые глаза, легкий нрав – всем походил он на своего отца в младые годы, и Степан невольно вздохнул. При живой матери остался Онисим сиротой, ему ли не знать, каково это…
– Иди сюда, – хлопнул он по коленке. – Онисим, иди-ка.
Сын Голубы поднял с земли какую-то ветку, чихнул и подбежал к Хозяину. Степан не удержался, пригладил его вихор, да тот его не послушался, упруго взметнулся вверх.
– Хорошо тебе живется? – спросил Степан, дожевав добрый ломоть черного хлеба. – Не обижают?
– А что ж плохого, Степан Максимович, – не сдержалась Еремеевна. – Говорю же, пакостит каждый божий день.
– Помолчи, – мягко сказал Степан, и старуха обиженно умолкла. – Лучше бы пожалела сироту, а не кричала, от того мало толку.
– Говори, Онисим, – повторил Степан. Не жалко времени на сына Голубы. Ежели что с ним случится, не простит себе.
Онисим принялся ломать ветку, кромсать ее на куски, точно в том был его ответ.
– Родителев нет, – сказал он тихонько.
Тут бы мальчонке реветь да жаловаться Хозяину. Однако тот держался, сопел, моргал белесыми ресницами и все ломал ветку, вновь и вновь. Степана кольнуло: ему бы такого сына. А Бог отказал в милости.
Степан вновь потрепал его по голове, сказал, что любил отца как брата, потому Онисим под его защитой. Мальчонка тут же убежал, и старые башмаки хлябали на его ногах. А Степан подумал, ежели бы Аксинья хозяйничала, сын Голубы был бы куда счастливее.
Он велел Еремеевне лучше приглядывать за Онисимом, днем отправлять его к казакам, а вечером возвращать бабам.
– Наберется разума – в отца будет, – сказал с надеждой и встал из-за стола. Довольно возни.
Степан слышал, в спину Еремеевна говорила про мальчонку: то ли мал, то ли пакостен, сотворит еще что. Но уже не слушал. Голова его забита была иным.
* * *
На тобольской ярмарке много лет назад Степан вел торг за сорок сороков соболей и лисиц. Хитрый промышленник заломил большую цену, договориться не вышло. «Упрямец ты! А гляди, что покажу». – Степана провели через вереницу сараев и клетей, он хватанулся уже за саблю и пожалел, что не взял с собой пару казачков. Но, увидев то, что хранилось в большом сундуке промышленника, присвистнул.
Торг так и не удался: Максим Яковлевич всегда соблюдал выгоду, и сыновья следом за ним не тратили зря накопленные богатства. Соболей можно купить у местных, выменяв их на утварь. Но длинные желтые зубы, что лежали в сундуке, были чем-то неведомым и потому ценным. Какому дьяволу они принадлежали, тот промышленник не знал.
Позже старик-вогул рассказывал Степану: мол, во глубинах земли живет огромная крыса, она слепа и боится солнца. В детстве видал чудище, что вздымало поле и обращало его в горы, испугался и убежал. Потом, через много дней, вогул вернулся на то место, нашел кости и длинные зубы.
Еще говорил, что подземная крыса, ежели почует воздух, увидит свет дневной, сразу и умрет. Оттого так часто находят чудищ по берегам рек. В иных местах находят целые туши в вековом льде – да нужны только зубы.
Называют сию крысу мамот, иль мамонт. Мясо ее отдают собакам. Зато зубы, молочно-желтые, боле двух аршинов в длину, загнутые, точно хитроумные сабли, дело иное. Вогулы и иные сибирские народы вырезают из них своих божков, рукояти ножей да прочую мелочь.
Старик отдал мамотов зуб Степану. Тот не пожалел медных котлов, топоров и иных полезных вещиц для старика, отблагодарил честь по чести. И попросил пустить слух: ежели кто нашел похожий, пусть ждет Степана и его людишек.
Чуял, что дело непростое. И верно: немецкие купцы зело ценили рог, отдавали за него сколько попросишь. На севере издавна торговали рыбьим зубом[92], он и сам видал вещицы из него: ларцы, статуйки, короба для горького зелья[93]. Мамотовы зубы для немцев еще важней. И много дороже.
В длинных, вкопанных в земляной пол сундуках хранился мамотов рог, надежа вымеска Степана Строганова.
* * *
«Хитрый бес», – тут же подумал Степан, встретившись глазами с архангелогородцем. Высокий, с белыми, выгоревшими на солнце волосами и колпаком на самой макушке, Викентий Пятигуз со своими людьми явился ближе к закату, хотя уговор шел об утреннем времени.
Архангельск основан был при Иване Грозном (Степану вдалбливали сие в детстве не раз и не два). И главное назначенье его – торговля с иноземцами. Немецкие, аглицкие,
