Катулл Мендес - Король-девственник
— Я увезу вас с собой в Нонненбург.
— О! зачем! — вскричала Лизи,
— Чтобы сделать вас женой моего сына. Но, увы, увидев Лизи в Нонненбурге, Фридрих, как нам уже известно, поступил с ней крайне жестоко и за желание ее прикоснуться к нему губами, лодка, в которой она сидела рядом с ним, перевернулась, и они погрузились в глубокое, бурное, как море, озеро.
* * *Камергер Фледро-Шемиль быстро вбежал в одну из комнат гостиницы «Четырех Времен Года», в которой перед открытым чемоданом, на коленях стоял маленького роста старичок, а за зеркалом, в дорожном костюме и с распущенными волосами, сидела женщина, по видимому, утомленная дорогой.
— Невозможно видеть короля! — воскликнул камергер.
И он рассказал об ужасном нарушении королевской лодки. К счастью, Карл, всегда следивший за своим господином, поднял страшную тревогу, так, что тотчас же обязались пажи и оруженосцы и вытащили из волн продрогших и промокших до костей Фридриха и Лизи. Король был в безопасности и спокойно отдыхал после холодной ванны; но у эрцгерцогини Лизи появились признаки сильной горячки, которая развивалась очень быстро, она дрожала, как лист во время сильной бури, и постоянно бредила. Приглашенный королевой Теклой врач, явился немедленно, увидав больную, лишь покачивал головой.
— Черт возьми! — воскликнул Браскасу, — это помешает нашим планам.
Камергер улыбнулся. Нездоровье Лизи не стоило особенной тревоги. Быть может, даже эта болезнь послужит счастливою случайностью для них, так как удержит в постели эрцгерцогиню на несколько дней. Затем, Фледро-Шемиль прибавил, что, выходя со двора, встретился с управляющим театрами: через три недели, назначен дебют Глориани.
— Итак, дело решено! — вскричал Браскасу.
И, обратившись к сидевшей за зеркалом женщине, сказал:
— Я к услугам божественной Моны Карис!
Глориани ничего не ответила; она задумалась об этом девственно-чистом короле, который скоро должен упасть в ее объятия! Ведь это очень легко: он дитя! и она, улыбаясь, продолжала расчесывать свои густые, золотистые волосы.
Глава четырнадцатая
После третьего акта, Глориани-Глориана, подобрав свой шлейф и распущенные волосы, бросилась в свою ложу, где все еще продолжала рыдать под влиянием роли отчаяния Бланшфлор; но, понемногу успокоившись, она позвала Браскасу и взволнованным голосом сказала ему:
— Я с ума схожу! Я совершенно разбита; эта музыка опьяняет и обессиливает меня. Дайте мне стакан воды, у меня в горле пересохло. Эта темная и пустая зала приводит меня в ужас. Поешь, будто стоя на краю пропасти, в мрачной и черной глубине которой не видно ничего, кроме пристально устремленного на меня взгляда, одного бледного лица, того красавца! Как красив этот юный король! Скажи мне, Браскасу, доволен ли он мной? Находит ли он, что я достаточно красива, страстна и энергична для роли Бланшфлор! Но где же князь Фледро-Шемиль? Почему он не спешит сюда? Сходи за ним и тот час же приведи его ко мне. Неужели он не понимает, что я томлюсь нетерпением, узнать, какого обо мне мнения юный король. Быть может, я была холодна, бесцветна? Да иди же! Что же ты стоишь, как прикованный! Ступай за Фледро, пусть он сию минуту явится сюда…
Браскасу был поражен и сильно встревожен.
— Да, что с тобою, Франсуэла? я никогда еще не видел тебя такою. Тебя узнать нельзя, не смотря на то, что я привык к твоим сумасбродствам, — скажи, неужели ты серьезно влюбилась в короля?
Она коснулась к стенке кресла и перекинула назад свои роскошные волосы.
— Говорю тебе, я обезумела! Да и эта музыка довела меня до сумасшествия; звуки жгли мне горло; к тому же эти два нежных глаза, глядевшие на меня так пристально! О! Если он не полюбит меня, я лишу себя жизни!
— Ты далеко заходишь, — заметил Браскасу.
И в надежде успокоить Глориану, он дерзнул сесть рядом с ней и поцеловать ее в затылок.
Она вскочила со своего места и, гневно оттолкнув его, сказала:
— Не смей прикасаться ко мне, ты слишком грязен, уродлив и омерзителен!
— Вот как! — вскричал он.
— Я хотела бы ногтями вырвать кусок тела, к которому прикоснулись твои губы.
— Черт возьми, воскликнул Браскасу, — если так, то придется изорвать тебя с головы до ног.
— Правда, ответила Глориана, — я вся осквернена, и грязь течет по моему телу, как стекает вода после купанья.
Браскасу, все еще взволнованный, разразился смехом.
— По-видимому, ты, в самом деде, такого о себе мнения? Не намерена ли ты разыграть роль «Влюбленной Куртизанки» теперь-то? Раскаяться, принести себя в жертву этой любви и сделаться честною женщиной?
Глориана, в свою очередь, рассмеялась.
— Я не совсем поглупела еще, но люблю его, понимаешь ли ты, я люблю его и хочу возбудить в нем желание обладать мною. Ведь, я не изменилась, нет! взгляни на мои глаза, на мои губы; в глазах еще сохранился весь блеск, а на губах осталась та же нужная краска, не правда ли? Но теперь вся моя любовь, которую я расточала всем, принадлежит одному ему. Не спорю, это раздосадует многих, но мне-то что за дело! Я тоже должна иметь свою долю счастья. Это мой первый выбор! О чем же ты горюешь? Ведь, эта любовь не повредит нашим интересам.
— В сущности, это правда, — сказал Браскасу.
В эту минуту, вошел камергер Фледро-Шемиль.
— Ну что? — взволнованным голосом спросила Глориани.
— Дела плохи, — отвечал камергер. — Вы привели в ужас короля. В вашей игре чересчур много страсти! Он испугался, убежал!
— Millo Dious! — воскликнул Браскасу, как бы пораженный громовым ударом.
Глориана побледнела и опустилась на кресло; но, вдруг, опомнившись, она встала и, схватив Фледро за руку, увлекла его в глубину ложи, где стада что-то шептать ему на ухо.
— О! это трудно и опасно! — говорил он.
— Так нужно! — настаивала она.
— Да — может быть… вы правы. Я попытаюсь… Приходите.
Глориана, накинув на плечи меховой плащ, быстрыми шагами вышла с камергером, между тем, как Браскасу, оставшись один и почесывая кончик своего носа, говорил про себя:
— Догадываюсь, поступок смелый, даже слишком смелый! Как бы последствия его не привели нас к заключению в государственную тюрьму и не обрекли меня на долгое время обществу крыс и пауков. В самом деле, этот король — настоящая девушка.
* * *Действительно, она привела в ужас Фридриха.
Мотивы Ганса Гаммера, исполненные Глорианой, получили совершенно иной смысл, полный волнующей, страстной тревоги; не утратив своего идеального оттенка, они, в то же время, возбуждали панический страх, который и овладел Фридрихом: бездна разверзлась для него теперь не вверху, а внизу — рай с недосягаемой высоты очутился в самой глубине ада.
