Жюльетта Бенцони - Кровь, слава и любовь
Вся компания собирается на лесную прогулку? Князь Монако объявляет, что плохо себя чувствует, и жена должна дежурить у его постели. Слышатся звуки скрипок, начинается бал? Князь Монако потихоньку приказывает жене удалиться в свои апартаменты, поскольку матери семейства не пристало резвиться, как какой-нибудь танцовщице. Несчастная женщина лишилась даже права на ужин: ревнивый муж запирал ее в спальне с девяти часов вечера и спокойно отправлялся отдать честь деликатесам кухни принца. Кроме всего прочего, четыре или пять раз за ночь Гонорий будил жену, чтобы убедиться: она действительно никуда не делась из своей постели.
Мария-Катарина стоически выдерживала все эти издевательства и притеснения, поскольку, будучи порядочной женщиной, признавала, что муж вправе действовать так. Уверенная в его любви, она была способна простить ставшему поистине невыносимым Гонорию еще худшие выходки, чувствуя себя виноватой, потому что больше не могла его любить, как прежде.
Но принц Конде, в отличие от нее, не был столь терпелив. Марии-Катарине требовалось прикладывать немало настойчивости, а порой прибегать к мольбам и укорам, чтобы он не спровоцировал докучливого мужа на что-нибудь ужасное. Сам же Луи-Жозеф де Конде проводил целые ночи в мечтах о том, как он протыкает шпагой ненавистного соперника, и тот валяется бездыханным на одной из прекрасных лужаек парка Шантильи. Что до общества, то ему поведение князя Монако казалось в высшей степени смешным. Согласно принятым в те времена законам приличия, обманутый муж должен был принимать свое положение с легкостью и непринужденностью, чтобы не попасть в категорию тех буржуазных мужей, гнев которых признавался в обществе предметом комическим.
Ему дали это понять, когда в последний вечер пребывания в Шантильи Гонорий чуть не выкинул жену в окно из-за того, что принц Конде попросил своих «любезных гостей» задержаться у него еще на денек.
– Послушайте, мой дорогой, – сказал ему тогда маршал де Ришелье, – если бы все мужья были такими, как вы, не нашлось бы ни одной девушки, которая захотела бы выйти замуж! Какая муха вас укусила?
– Супруга должно уважать! – надменно возразил князь.
– Начните с уважения к самому себе, черт побери! Остальное приложится. Вы странно себя ведете.
А Мария-Катарина смиренно заявила: ей-де «очень досадно, что это пребывание в Шантильи стало причиной такого беспокойства», что было признано всем обществом поистине возвышенным. Чтобы окончательно утихомирить Гонория, она пообещала ему, что отныне будет оставаться дома, особенно в тех случаях, когда приглашения будут исходить от принца Конде.
– Я совсем не похожа на собаку на сене, – говорила она мужу, – мне приятно слышать о развлечениях других. Если я не могу разделить с кем-то светских удовольствий, я радуюсь хотя бы тому, что их получают другие.
И эта несравненная женщина вновь поселилась – почти безвылазно – в особняке Матиньонов, и жила там мирно и спокойно. В это самое время Гонорию понадобилось куда-то ненадолго уехать.
– Мадам, я надеюсь, что вы не станете выходить из дома, даже если подобная жизнь покажется вам слишком тоскливой…
– Может быть, для кого-то другого она стала бы тоскливой, – отвечала Мария-Катарина, – но мне нравится жить тихо и безмятежно.
Увы! Даже столь явно выраженная кротость не успокоила взбешенного супруга. В течение всего своего путешествия Гонорий мусолил и пережевывал истинные и мнимые обиды и в результате, когда вернулся домой, словно сорвался с цепи. Ошеломленной Марии-Катарине пришлось пережить такую сцену, какой не могло бы себе представить самое воспаленное воображение. Гонорий обвинял жену во всех смертных грехах и вел себя непозволительно грубо. Ему казалось, что не проходило и дня, когда бы молодая женщина не нарушала свой супружеский долг.
– Да я же и шагу из дома не сделала! – пыталась протестовать княгиня. – Если вы мне не верите – вот моя почта. Прочтите все письма, вы увидите, что в них нет ни одной строки, способной ранить вас, ни одной, которая поставила бы вас в щекотливое положение.
– Я вам не верю и ничего не собираюсь читать! – кричал опьяненный гневом Гонорий.
И вот тогда-то, впервые за многие годы, Мария-Катарина рассердилась.
– С меня довольно! Вы оскорбляете меня, сударь! Пословица гласит: «Не будь овцой – не попадешь волку в зубы». Отныне вы не увидите во мне ни прежней кротости, ни прежней ласки…
Внезапный отпор, полученный от жены, слегка охладил пыл оскорбленного супруга. Он опомнился, но вскоре снова не смог сдержать приступов гнева.
Как-то после обеда у госпожи де Беврон Мария-Катарина поговорила несколько минут в маленькой гостиной с молодым и привлекательным графом де Тиаром. Гонорий был теперь вечно настороже и обрушился на жену, едва они вернулись домой. Стены особняка дрожали от его криков… и от криков боли, которые не смогла сдержать молодая женщина. Нежный супруг избил ее до полусмерти. Потом велел слугам отнести жену в спальню.
– Вам будут приносить еду, но вы выйдете из своей комнаты только тогда, когда я этого захочу.
Время от времени Гонорий поднимался в покои жены, чтобы еще раз проучить ее. От такого обращения Мария-Катарина заболела. Ее семья, как, впрочем, и семья ее мужа, обрушила громы и молнии на голову ревнивца.
– Ваша жена нездорова, – заметил ему граф де Валентинуа, его родной брат. – Она кашляет кровью!
– А я, знаете ли, прекрасно себя чувствую! И ем с аппетитом, и поправляюсь! – отвечал этот восхитительный супруг.
– Вполне возможно, – тон графа стал еще суше. – Но, надеюсь, вы понимаете, что подобным обращением вы сведете жену в могилу?
– Тем лучше! Не будет позорить мое имя!
– Никогда не думал, что вы способны превратиться в такое чудовище, брат мой! Но берегитесь! В этом деле последнее слово останется не за вами!
– Поживем – увидим! – довольно беспечно ответил ревнивый князь.
Гонорий поторопился, решив, что он царь и бог. К обоим семействам присоединился принц Конде, которому и жизнь была не мила, пока его возлюбленная подвергалась постоянной опасности. Вместе им удалось заставить вмешаться в происходящее архиепископа Парижского. Он и помог одержать победу. По его приказанию княгиню освободили и отвезли в монастырь в Мане, к громадному облегчению принца, который тут же переправил своей красавице нежное послание:
«Я не смог бы описать картину скорби, какую являет собой Париж со дня вашего отъезда, – писал он. – Потоки слез, которые я видел, делают менее горькими мои собственные слезы…»
