Густав Даниловский - Мария Магдалина
Дух их немного оживился, и что-то пошевельнулось в их взволнованных сердцах, когда они увидели Иисуса, которого вели легионеры. Но они увидели, что это уже не их прежний великий учитель, а связанный веревками, со следами усталости на побледневшем лице узник. Он шел, согнувшись, с поникшей головой и смотрел в землю. Порою только, когда до него доносился раздававшийся то тут, то там плач, он поднимал грустные, ввалившиеся от бессонной ночи глаза.
И эти страдальческие взгляды только усиливали давящее чувство беспомощности. Беспомощная толпа была способна только жалеть и сочувствовать, боясь в то же время этой горсточки закованных в панцири солдат, твердые уверенные шаги которых выделялись сильным, энергичным ритмом среди всеобщей подавленности.
Объятая ужасом толпа молча расступилась под нажимом разношерстной черни, которая, жаждая зрелищ, проталкивалась вперед, оттесняя понемногу приверженцев Иисуса в задние ряды.
И вскоре Христос очутился в кругу совершенно чужих ему людей, в сутолоке весело горланивших оборванцев, в туче враждебно настроенной черни, которая стала осыпать его оскорбительными прозвищами и насмешками. Когда же он проходил через ряды фарисеев, он услышал озлобленные, бросаемые сквозь зубы проклятия, – и, наконец, истерзанный, измученный, он вышел на свободное место, прошел мимо кучки священников, уловил раздирающий голос грубо отброшенной солдатами Марии и очутился за сомкнутой стеной построенных когорт перед трибуном Сервием, который спросил его:
– Если закон воспрещает тебе войти в преторию, прокуратор готов допросить тебя здесь.
– Я порвал с их законом, – ответил, точно проснувшись душою, Иисус и почувствовал вдруг в душе приток новых сил.
Тем временем Пилат раздраженно спорил с Муцием.
– Ты говоришь – пустяки. Это не пустяки. Если я его отпущу, они пойдут скулить в Риме, что я допускаю открытый мятеж против особы Цезаря. Толпа действительно называла его царем, а он не возражал. Я знаю, что из этого ничего не будет и быть не может, но эти пройдохи сумеют раздуть, они распишут это дело на целые фолианты.
Вошел Сервий и доложил о приходе Иисуса, о его ответе и готовности войти в преторию.
– Развяжи его за эти слова и впусти!
Когда Иисус вошел, на минуту воцарилось молчание. Печальное спокойствие, обаяние нежных черт лица, красивый абрис рыжеватых прядей волос на голове и достоинство осанки вызвали сильное впечатление.
– Должен сознаться, что имею, по крайней мере, достойного соперника, – заметил Муций.
– Я бы дал много за то, чтоб он оказался только твоим, а не Цезаря, – вздохнул Пилат и, обращаясь к Иисусу, проговорил не официальным, а искренним, простым тоном: – Это ты именуешь себя, говорят, Иудейским царем?
– Сам ли от себя говоришь ты или другие сказали тебе обо мне? – спокойно промолвил Иисус в ответ.
– Разве я еврей, – обиделся Пилат, – чтоб ловить человека на каждом необдуманном слове? Твой народ и высшее духовенство обвиняют тебя передо мной. Так вот скажи мне: царь ты или нет?
– Царство мое не от мира сего, – торжественно ответил Иисус.
– Это не ответ. Или, вернее, обход вопроса и в известной степени даже подтверждение твоей вины! Значит, ты царь?
– Ты говоришь, что я царь. Да, я родился и явился в мир для того, чтобы дать свидетельство истины, и всякий, кто от истины, должен слушать голоса моего.
– Истина… Что, собственно, есть истина? – начал горячиться Пилат. – Ты говоришь, как пифия… Но не время сейчас играть в прорицания… Ты знаешь, что я имею власть распять тебя на кресте, и я же властен выпустить тебя…
– Ты не имел бы власти надо мною, – проговорил серьезно, глядя ему в глаза, Иисус, – если б она не была дана тебе свыше… Поэтому тот, кто меня выдал тебе, на том большой грех.
– Ты слышишь?! Он положительно отпускает мне грехи мои, – обернулся Пилат к Муцию. – Ты что, с ума сошел? – накинулся он на Иисуса и стал засыпать его градом вопросов. Но Иисус молчал.
– Выведи его, – проговорил, наконец, с гневом Пилат Сервию и, разводя руками, прибавил: – Трудно спасать человека, который сам во что бы то ни стало напрашивается на смерть.
Когда Иисус вышел, Мария попыталась прорваться через цепь солдат.
– Сервий, – вскрикнула она пронизывающим голосом, – и это ты смеешь преграждать мне дорогу?..
– Пустите ее, – приказал трибун.
– Христе! – она закинула руки на шею Иисусу. – Учитель мой! Они посмели держать тебя в тюрьме, связать твои руки, – она стала целовать его ладони. – Подлые! Как они лгали! Но я рассказала все – тебя освободят, тебя должны освободить, – разрыдалась она.
– Мария, скоро я буду освобожден от всяких уз, – упавшим голосом проговорил Иисус. – Я знал, что ты не покинешь меня, ты сделала все, что могла, а теперь, прошу тебя, заклинаю тебя любовью души твоей, – вернись в Вифанию. Там они в тревоге. Ты уж не мне, а им нужна… Пойди, – настаивал он. – Я не хочу, чтоб чужие люди видели твои слезы.
– Я не плачу уже – вот видишь… – не уходила она, подавляя в груди раздирающие ее рыдания.
– Ну, так пойди… А как ты сегодня красиво одета! – пытался заговорить волнение Иисус. – Вернись домой, там, наверно, беспокоятся… Передай от меня привет Марфе, – он придумывал разные предлоги, чтоб заставить ее удалиться от того места, где, он знал, будет произнесен приговор и начнется позорная пытка бичевания, предшествующая истязанию на кресте.
– Хорошо, я пойду, – глухо промолвила Мария и стала вглядываться в него мучительно-пытливым взглядом и смотрела так долго-долго.
Иисус напряжением воли постарался зажечь в своих глазах кроткий и мягкий свет, и только, когда она ушла, преисполненная надежды, глаза его сразу потухли и стали на мгновение неподвижны, тусклы, как у слепого.
* * *Во дворце между тем шел ожесточенный спор между Пилатом, Муцием и Прокулой.
– Это мечтатель! Невинный мечтатель! И если ты думаешь, что меня интересует эта ночь с Марией, так ты ошибаешься. Я не напомню даже ей, – разве если бы она пришла сама, по собственному желанию. Мне просто-напросто жаль этого человека и разрушения их чувства. Ты знаешь, что я не очень склонен нежничать, я довольно хладнокровно рубил людей мечом, но я не умею душить птиц и топтать цветы.
– Ты прекрасно говоришь – точно берешь мои собственные слова из уст, – восторженно поддакивала Прокула.
– Что вы, с ума сошли! – возмущался Пилат. – Вы хотите уговорить меня, что я обрекаю на смерть этого человека. Да я готов три дня провести на хлебе и воде, чтобы спасти его, – хотя бы просто назло их духовенству. Мечтатель? Согласен. Но как вам кажется, достаточно ли будет этого слова, когда мне придется давать отчет перед Цезарем? Не очень! Не очень! И вполне понятно! Все начинается с мечтаний. Мечтания быстро наливаются и колосятся, и надо их скашивать, пока время – так скажет Тиберий. Сеян тоже мечтает… Вы хотите, чтобы ради этой романтической истории я пожертвовал карьерой, чтобы я подставлял голову ради прекрасных глаз Марии.
