Эльза Вернер - Развеянные чары
— Иногда нам помогал слуга синьоры, когда мы уже никак не могли понять друг друга, — простодушно объяснил Иона. — Только он отчаянно плохо говорит по-немецки, да я и вовсе не хочу, чтобы он везде совал свой нос. Но все равно ее надо взять из этой компании, она непременно должна поступить в немецкий дом.
— Ради нравственности, — вставил Гуго.
— Ну да, а также для того, чтобы выучиться немецкому языку. Ведь она ни слова не говорит по-немецки, просто мученье, когда нельзя понять друг друга. Я подумал: вы так часто бываете у консула Эрлау, господин капитан, может быть, молодой госпоже понадобится горничная, да и в таких богатых домах ничего не значит одной девушкой больше или меньше… Если бы вы замолвили словечко за Аннунциату…
Он запнулся и бросил на капитана умоляющий взгляд.
— Я поговорю с молодой госпожой, — сказал капитан. — Но лучше будет, если ты представишь там свою сироту, когда я получу определенное обещание; тогда и я посмотрю на нее. Только слушай, Иона, — тут Гуго сделал торжественное лицо, — я полагаю, что в тебе говорит лишь сострадание к бедному, гонимому ребенку.
— Только чистое сострадание, господин капитан, — заверил матрос с такой простодушной откровенностью, что Гуго должен был снова сжать губы, чтобы не расхохотаться.
«Я серьезно думаю, что он сам в этом уверен», — проворчал он и прибавил вслух:
— Мне приятно это слышать. Я верю тебе, так как мы ведь никогда не женимся, Иона, не правда ли?
— Нет, господин капитан, — ответил матрос, но ответ звучал не с прежней твердостью.
— Ведь для нас бабы ничего не значат, — продолжал Гуго с невозмутимой серьезностью. — Дальше сострадания и благодарности дело не пойдет, а там мы уходим в море, и только нас и видели.
На сей раз матрос ничего не ответил, в остолбенении глядя на своего господина.
— И какое счастье, что это именно так! — многозначительно заключил капитан. — Бабы на нашей «Эллиде»! Да Боже упаси!
С этими словами он вышел из комнаты, а матрос продолжал смотреть ему вслед с таким лицом, по которому нельзя было решить, то ли он ошеломлен, то ли опечален. В конце концов последнее чувство взяло верх: он опустил голову и тяжело вздохнул.
— Ну, да, конечно, ведь она тоже баба… к сожалению!
Гуго прошел в рабочий кабинет брата. Рояль был открыт, а Рейнгольд лежал на диване, уткнувшись головой в подушки. Его лицо с полузакрытыми глазами и высокий лоб со свесившимися на него темными волосами поражали своей бледностью, вся поза говорила о безграничном утомлении и полном истощении. При виде брата он почти не переменил положения.
— С твоей стороны это просто непростительно, — заговорил Гуго, входя. — Своей оперой ты взбудоражил добрую половину города; в театре суматоха, в публике идет настоящий бой из-за билетов. Его превосходительство директор совсем потерял голову, а синьора Беатриче в невозможном нервном волнении. Ты же, главная причина всех этих бедствий, мечтаешь здесь, как будто на свете не существует ни оперы, ни публики, ровно ничего!
Рейнгольд устало повернул голову; по его лицу видно было, что мечты эти были далеко не сладки.
— Ты ходил на репетицию? — спросил он. — Видел там Чезарио?
— Маркиза? Разумеется, хотя до репетиции ему было столько же дела, сколько и мне. Сейчас он предпочел сам дать представление высшей школы верховой езды и привел меня в совершенное изумление своей храбростью.
— Чезарио? Каким образом?
— Ну, он по крайней мере три раза проехал взад и вперед по одной и той же улице, каждый раз заставляя лошадь выделывать перед одним балконом такие курбеты, что можно было ежеминутно опасаться катастрофы. Если он станет и дальше проделывать такие штуки, то кончит тем, что сломает шею и себе, и своему коню. К сожалению, у окна на этот раз он видел только одну мою физиономию, вероятно, не самую желательную для него.
Явно раздраженный тон последних слов заставил Рейнгольда прислушаться внимательнее; он приподнялся на кушетке и спросил:
— У какого окна?
Гуго прикусил язык; в раздражении он совсем упустил из вида, с кем говорил. Его смущение не укрылось от Рейнгольда.
— Ты, может быть, подразумеваешь дом Эрлау? — быстро спросил он. — Кажется, ты довольно часто посещаешь его.
— По крайней мере иногда, — последовал уже спокойный ответ капитана. — Ты ведь знаешь, что я всегда пользовался преимуществами нейтралитета, даже во время самых жарких ссор в дядином доме. Это старое преимущество я и здесь сохранил, и оно молчаливо признано обеими сторонами.
Рейнгольд совсем поднялся, но напряженное выражение совершенно исчезло с его лица, уступив место мрачной пытливости.
— Так Чезарио тоже открыт доступ в дом Эрлау? — спросил он. — Ах, да, ты сам представил его.
— Да, я был так… глуп, — сердито заговорил капитан, — и, кажется, содействовал этим прелестной истории. Как только мы покинули «Мирандо», синьор Чезарио, который никак не мог решиться пожертвовать своей свободой и спокойно проезжал мимо единственной дамы в окрестности, не обращая на нее никакого внимания, внезапно поспешил воспользоваться знакомством на вилле «Фиорина», основываясь на той мимолетной встрече. Консул сознался мне, что это было сделано в высшей степени скромно и мило, отказать ему было невозможно, тем более что с нашим отъездом отпадала единственная причина их замкнутости. Тут маркизу посчастливилось открыть доктора Конти, жившего на даче где-то по соседству, и привезти его к консулу. Успех докторского лечения превзошел все ожидания, еще немного — и в семье Эрлау на синьора Чезарио будут смотреть как на человека, спасшего консула от смерти. И он, конечно, сумеет надлежащим образом этим воспользоваться.
Верь после того женоненавистникам! Самые опасные люди! Мой Иона только что доказал мне это своим примером. Тот даже придумал в свое оправдание удивительную теорию сострадания, в которую сам верит, как в Евангелие, что не помешало ему безнадежно влюбиться; совершенно в таком же положении и маркиз Тортони.
От наблюдательного человека не укрылось бы, что под насмешливыми словами капитана скрывалась горечь, которую он никак не мог побороть, но Рейнгольду в ту минуту было не до наблюдений. Он слушал с напряженным вниманием, словно боясь пропустить хоть слово. При последнем намеке он гневно вскочил и воскликнул:
— В каком положении? Что ты хочешь этим сказать?
Пораженный Гуго сделал шаг назад.
— Боже мой! Зачем так горячиться, Рейнгольд? Я хотел лишь сказать…
— Это касается Эллы? — с той же горячностью перебил Рейнгольд. — К кому же иначе могли относиться ухаживания?
