Евгения Марлитт - Графиня Гизела
На вопрос князя, почему он оставил Бразилию и избрал именно Тюринген своим местопребыванием, Оливейра с минуту помолчал, затем твердо, с совершенно особым выражением, хотя голос его звучал как-то странно-загадочно, отвечал, что причины этому он сообщит его светлости при особой аудиенции.
Министр с изумлением поднял глаза, его глубоко недоверчивый взгляд остановился на профиле португальца, и хотя в эту минуту князь и назначил ему аудиенцию, но всякий мало-мальски знакомый с выражением лица министра, наверно, знал, что день, когда должна состояться «особая аудиенция», никогда не наступит.
По ту сторону садовой решетки князь остановился под тенистыми кленами и начал смотреть на вновь выстроенное здание довольно обширных размеров, окруженное лесами. Оно стояло хоть и не на дальнем расстоянии от Нейнфельда, но все же было достаточно изолированно и покоилось как бы на вытянутом склоне противолежащей горы. Оно должно было уже близиться к завершению, ибо на верхней балке лесов сидел человек и прикреплял к ним, по тамошнему обычаю, ель, на верхушке которой развевались пестрые ленты.
– Да это просто небольшой замок, – проговорил его светлость. – Что это, приют для бедных детей? – спросил он португальца.
– Я построил его для этой цели, ваша светлость.
– Гм… Я боюсь только, что эти бедняжки, раз попав туда, не захотят выйти, да оно и понятно, – заметил один из кавалеров.
Графиня Шлизерн как бы в предостережение подняла палец.
– Только не балуйте их, добрейший господин фон Оливейра! – сказала она. – Я предостерегаю вас единственно в видах гуманности. Возвышая его умственный уровень, удержаться на котором он все же не может по своему прирожденному состоянию, люди делают очень несчастным этот класс.
Темные глаза Оливейры с саркастическим выражением остановились на лице гуманной дамы.
– Почему же это прирожденное состояние или, иначе, другими словами, нужда, нищета и лишения должны быть причиной, по которой все угнетаемое произволом ныне должно и остаться таковым навсегда? – спросил он. – Люди эти разве не такие же, как и мы все? Получив правильное воспитание и направление, они застрахованы уже одним тем, что вы, сударыня, называете прирожденным состоянием… Да и к тому же, скажу я далее, в Нейнфельде они всегда будут иметь хлеб и кров, если позже не захотят устроиться где-либо, избрав другой путь к существованию.
Никто не возразил ни слова на это прямое объяснение. Князь отправился далее, без всякого следа неудовольствия на сухощавом лице, которое, возможно, желала увидеть графиня Шлизерн. Она, очевидно, была одной из тех энергичных женщин, которые привыкли, чтобы их слова принимались без возражения, и за раз выраженное мнение держались тем упорнее, чем неожиданнее встречали противоречие.
– Без сомнения, сооружая это здание, вы имели в виду наши знаменитые евангелические приюты? – снова обратилась она после небольшой паузы к португальцу.
– Не совсем, – возразил он спокойно. – В основном принципе я совершенно расхожусь с ними, ибо не хочу касаться различия вероисповеданий. У меня, например, там будет четверо еврейских детей, сироты двух отличных работников.
Ответ этот, точно электрическая искра, пробежал по всему дамскому обществу.
– Как, вы принимаете евреев? – сорвалось одновременно с нескольких прекрасных уст.
В первый раз строгое, суровое лицо чужестранца осветилось веселой усмешкой.
– Вы, вероятно, считаете евреев за особенных избранников неба, которые должны не так сильно чувствовать голод, как христиане? – спросил он.
Дамы, которых окинул он проницательным взором, опустили глаза.
– Те два работника-еврея горячо просили меня перед смертью не отчуждать детей от веры отцов их, – продолжал он глубоко серьезным тоном. – Я уважаю их последнюю волю и не допущу, чтобы детей перекрестили.
– О Боже мой! – вскричала графиня Шлизерн с досадой. – Неужели еще не достаточно этой переступившей границы веротерпимости, которой как бы пропитан воздух нейнфельдской долины?.. Там протестантский духовник без устали твердит: «Любите друг друга», ни мало не заботясь о том, к кому он обращается, к туркам, язычникам или евреям, а вы… Ах, извините я забыла – как португалец вы, вероятно, католик?
Насмешливо-веселое выражение все еще светилось в глазах Оливейры.
– Ах, вы желаете знать мое вероисповедание, графиня? – спросил он. – Извольте, я твердо и непоколебимо верую в мое призвание как человека, которое налагает на меня обязанности быть полезным моим ближним, насколько это в моей власти… Что же касается того протестантского духовника, то я просил бы вас быть осторожнее в вашем приговоре о нем – человек этот истинный христианин.
– В этом мы вполне уверены, – проговорил министр любезно и вместе с тем с едкостью в голосе: веки его опустились и вся физиономия дышала презрением. – Но он самый жалкий проповедник, и его болтливое изложение служит соблазном для вверенной ему паствы. Мы были вынуждены удалить его с кафедры.
Хотя слова эти и имели целью пленить слушателя, однако не произвели желанного действия: смуглое лицо португальца вспыхнуло, а его обычная величавая сдержанность, казалось, должна была ему изменить в эту минуту.
– Очень хорошо знаю, – проговорил он, овладевая собой, – его превосходительство поступает по своему благоусмотрению… Но, несмотря на это, я позволил бы себе обратиться к благосклонности его светлости и просить, чтобы обстоятельство это рассмотрено было еще раз… При более близком ознакомлении с делом соблазн ограничивается единственно одной властолюбивой женщиной и некоторыми рабочими, исключенными своими товарищами из своей среды за нечестное поведение.
– В другой раз, милый господин Оливейра! – заговорил быстро князь, замахав рукой.
Его маленькие тусклые глаза с беспокойством устремлены были на лицо министра, которое выражало глубокое негодование.
– Я здесь для того, чтобы отдохнуть, – продолжал он, – и убедительно должен вас просить не упоминать о делах! Расскажите лучше о вашей чудесной Бразилии.
Португалец снова пошел рядом с князем.
– Удаление этого неисправимого, углубленного в свои нелепые мечтания священника – одно из ваших лучших мероприятий, ваше превосходительство; этот факт будет украшением летописей нашей страны! – произнесла графиня Шлизерн, обращаясь к министру. Женщине этой невозможно было не сказать последнего слова, и оно предназначалось единственно для ушей Оливейры.
Человек этот стоял как бы среди взбудораженного роя ос, которые жужжали над его головой.
В тоне голоса его слегка проглядывала насмешка, когда он продолжал рассказывать несколько встревоженному князю о великолепии бразильских бабочек и о драгоценных, известных породах дерева, о топазах и аметистах, найденных в его собственных владениях в значительном количестве; разговор принял снова тот невинный характер, который единственно и был у места на этой тощей почве, способной производить лишь то жиденькое растеньице, которое называется «не тронь меня».
