Евгения Марлитт - Графиня Гизела
– Благородная Кассандра, это и нам известно, бедным, ослепленным смертным! – с насмешкой проговорила фрейлина. – Конечно, немалую беду он нам готовит, делая народ слишком умным; но подождем, дай время освоиться ему в нашем кругу!.. Это правда, он угрюм, разговор его слишком суров сравнительно с элегантным тоном нашего светлейшего… Но, милочка Люси, заставить улыбнуться этот рот, пробить эту гордую броню, вышвырнуть за окно все эти пресловутые намерения и единственно с помощью любви – вот было бы блаженство!
– Попробуй только побожиться! – возразила блондинка, исчезая за дверью своей комнаты; фрейлина, зарумянившись, отправилась далее.
Баронесса Флери, незамеченная, шла за ними по мягкому ковру и окидывала девушку долгим насмешливо-сострадательным взглядом.
Прекрасная баронесса быстро снарядилась для прогулки и вместе с кавалерами направилась в переднюю. Двери музыкального салона были открыты. Она быстро вошла туда с сердито нахмуренным лбом – сегодня она внезапно отозвана была от своих обычных утренних занятий музыкой и забыла закрыть флигель.
– О нет, моя милейшая, – возразил князь, когда она взялась за крышку, – минута слишком удобна для меня, флигель открыт и ноты на пюпитре, – прошу вас, только одну пьесу, вам известна моя слабость к Листу и Шопену!
Баронесса усмехнулась, сдернула перчатки, бросила на стул шляпу и села за рояль. Она отложила в сторону ноты и начала прелюдию.
Ослепительно красива была в это время эта женщина. Гибкие руки ее быстро летали по клавишам, голова откинута была назад, глаза сияли обворожительным блеском.
Мужчины тихо столпились в дверях. Португалец оставил комнату и, спустившись со ступеней подъезда, остановился под померанцовыми деревьями, украшавшими усыпанную песком площадку. Руки его были сложены и грудь высоко поднималась… Место, где он стоял, аллея, тянувшаяся и за решетку сада, и далее, по ту сторону стены, низменные луга, поросшие кустарником, и эта цепь отвесных утесов, позлащенных заходящим солнцем, – вид всей этой местности пробуждал в душе его горькие, тяжелые ощущения. И вспомнилось ему, как, обвиняемый в поджоге, дерзкий демагог, шел он по этим местам и рядом с ним – величественная молчаливая фигура его несчастного брата, несшего уже смерть в своей груди.
…Немало времени пронеслось с того дня, но ничто в мире не изгладит из сердца его той ночи, когда таким ужасным образом надсмеялись над любовью дорогого ему существа… И тогда неслись по воздуху переливающиеся аккорды Шопена, и такой же толпе жалких холопов, подобострастно гнущих перед ним теперь свою спину, отдан был приказ отправить обоих братьев!
А бездушная кокетка, на совести которой смерть человека, как ни в чем не бывало наслаждается себе жизнью; и сама история эта, разрушившая все счастье другого, делает ее еще пикантнее в глазах модного света. У этих, так восхищающихся ею блестящих господ бывали, конечно, связи, прежде чем они вступали в соответствующие их положению браки, но смешно было бы придавать этим связям серьезное значение и из-за подобной шутки примешивать демократический элемент к благородной крови! Последняя Цвейфлинген с замечательным тактом и чувством своего дворянского достоинства поняла все унижение от своего так называемого сватовства и вполне была вправе разорвать цепь, которой ее хотели увлечь в чуждую ей среду. До того, кто при этом пострадал, ей не было никакого дела. «Зачем он был так прост!» – сказано было с пренебрежением.
По лицу португальца пробежала горькая, мрачная улыбка, рука его судорожно сжалась, и он взмахнул ею в воздухе, но этот самый жест пробудил в нем воспоминание о таком же движении, которым когда-то отшвырнул он медные монетки из рук хилого ребенка, предлагавшего ему их в простоте своего детского бесхитростного сердца… И воображению его нарисовался милый образ девушки со светлыми распущенными волосами, сказавшей ему со своей доброй улыбкой и с серьезно-простодушным взором: «Дурное время позади меня!»
Поднятый кулак его разжался, и рука поднялась к глазам, как бы защищая их от солнца.
Он не заметил, как кончилась музыка, как общество вышло на прогулку и как чья-то рука слегка опустилась на плечо мечтателя.
– Ну что, мой милый Оливейра? – сказал министр.
При звуке этого голоса португалец отступил назад, точно рука, прикоснувшаяся к нему, была из раскаленного железа. Он выпрямился, принял свой обычный величавый вид и смерил гордым взглядом с головы до ног изволившего пошутить господина.
– Что вам угодно, Флери? – спросил он, не украшая фамилии титулом.
Щеки министра вспыхнули бледным румянцем, а широко раскрытые глаза метнули гневную искру; по лицам окружающих его кавалеров пробежало что-то вроде злорадства. Все они были креатуры министра и при всем чванстве своими старинными аристократическими именами без всякого с их стороны видимого неудовольствия терпели, когда всемогущий министр в разговоре с ними игнорировал их сословные атрибуты, между тем как «ваше превосходительство» в их устах было нераздельно с именем барона Флери, все равно как «светлость» с достоинством князя. У них хоть и скребло сердце, но они, несмотря на это, очень любезно улыбались, ибо его превосходительство, случалось, бывал при этом в добром расположении и доступен был иной просьбе… Но в эту минуту коса нашла на камень.
Однако министр не доставил им удовольствия дальнейшим выражением своего недоумения – его превосходительство никогда не замечал оскорбления, отомстить за которое сейчас же было не в его власти; он не понял ответа и с достойным удивления спокойствием предложил руку смущенной этой сценой графине Шлизерн.
Князь под руку с баронессой, не обратив внимания, прошел мимо и пригласил жестом Оливейру идти с ним рядом, и в то время как общество медленно продвигалось по тенистой аллее, португалец, с заметным любопытством расспрашиваемый его светлостью, рассказывал о своем бразильском отечестве. Все молча прислушивались, ибо рассказ был слишком интересен. Первое впечатление, произведенное этим чужестранцем как человеком, находящимся постоянно настороже, совершенно исчезло. Дамы были очарованы звучностью его голоса, а у иного барина, не имевшего ничего, кроме своей придворной должности и связанных с ней незначительных доходов, просто кружилась голова при описании величественных железных рудников, которые при правильно устроенном производстве должны были принести португальцу громадные суммы.
На вопрос князя, почему он оставил Бразилию и избрал именно Тюринген своим местопребыванием, Оливейра с минуту помолчал, затем твердо, с совершенно особым выражением, хотя голос его звучал как-то странно-загадочно, отвечал, что причины этому он сообщит его светлости при особой аудиенции.
