Миндаль цветет - Уэдсли Оливия
Нет, старость ничего не забывает, а когда она любит – она лишь вновь страдает через страдание того, кого любит.
Память о ее собственной печали научила ее понимать горе Рекса.
Она пообедала с ним в комнате, после чего они остались сидеть в темноте, освещенные только слабым отсветом фонарей из парка.
Деревья тихо шелестели, как бы радуясь, что прошел дневной зной. Внизу раздались шаги, и вбежал Ник, привезенный упрямой, но проворной Суит. Он вскочил на кровать к Рексу и улегся, уткнувшись в его руку.
– Все это было ужасно, – неожиданно сказал Рекс, затягиваясь сигаретой. – Я сделал ужасную ошибку, что поехал.
И он рассказал Джи все подробности, какие только мог вспомнить.
– Саварди – тип циркового борца. Он берет своей силой. Дора не любит его; он вошел в ее жизнь, когда она переживала период сомнений и колебаний. Она испытала так много в такой короткий срок, что будущее не сулило ей ничего яркого. И нельзя сказать, чтобы она вполне подходила для сцены; она была слишком натуральна в роли, которую ей пришлось играть в жизни, чтобы быть самой собой в искусственной роли. Ей все чего-то хочется, и она сама не уверена – чего именно. В общем, вероятно, того, чего желает каждый из нас, – сочувствия. Ей хочется продолжать свою деятельность и вместе с тем иметь более определенное положение в обществе. Она-то сама, по всей вероятности, с этим не согласилась бы. Может быть, она действительно не сознает этого, но что ей нужно, это такой муж, как я, то есть человек, который позволит ей поступать по ее желанию и сохранит в то же время свою независимость, отдаст ей свое сердце и возьмет ее. Это редко осуществляется, и я могу казаться самонадеянным глупцом, но я способен на это. Если посвятить себя всецело одной женщине, можно понять, как нужно обращаться с ней. Я посвятил себя всецело Доре, и ни одна другая женщина никогда не пробудила во мне намека на чувство. Я не истратил себя на других не потому, что считал это добродетелью, а просто потому, что я был всецело захвачен Дорой и все мое существо сосредоточилось на ней. Я мог бы дать ей ту жизнь, которую она хочет. Саварди возьмет ее и через год потеряет; он добивается ее только потому, что она его не хочет. Ему сейчас уже надоели ее требования свободы и ее совершенно непонятный ему взгляд на права и обязанности будущих супругов. Его характерные черты – широкий размах, избалованность, ханжество и эгоизм. Вначале он надеялся сделать Дору своей любовницей; он попросил ее руки только тогда, когда убедился, что случай в лице неожиданно явившегося отца дал ей лучшие карты в руки. Когда я узнал это, я поколотил его почти публично.
– Так вот причина, – сдержанно сказала Джи; ей хотелось взять его голову, прижать ее к своему сердцу и сказать своему любимцу, что она гордится им; но они никогда не любили обнаруживать свои чувства. «А теперь начинать уже поздно – во всех отношениях», – подумала с улыбкой Джи, когда часы пробили двенадцать.
После долгой паузы Рекс сказал:
– Конечно, Дора ничего не знает ни о первоначальных намерениях Саварди, ни о нашей схватке.
– Так, значит, она выйдет за него?
– О да. Вероятно, они уже обвенчались.
Он заерзал на своей подушке, и Ник теснее прижался к нему.
– Джи, как трудно вообразить себе пустую жизнь! Я так жажду Доры, что не могу себе представить жизнь без нее. Казалось бы, что любовь должна идти навстречу такой любви, как моя, чтобы составить целое, но почему-то так не бывает. Замужней женщиной она будет для меня все той же. Некоторые уверяют, что если любимая женщина выйдет замуж, то для них это то же, как если бы она умерла, но я этого не чувствую.
Мертвая. Когда она дышит, и смеется, и движется и вы каждую минуту можете увидеть ее! Если бы она была мертва, тогда наступил бы покой, но какой же может быть покой, когда другой мужчина живет и занимает ваше место. О, как я желал бы, чтобы я убил Саварди и сам заплатил за это!
Голос его умолк, как замирает и обращается в пепел блестящий огненный язык; только что воздух трепетал от его страсти, а теперь осталась полная пустота. Джи поняла, что ей нечего сказать ему. Она не могла себе представить, чтобы он мог так любить. Она предполагала, что он любит тихой, терпеливой любовью, а оказывалось, что под наружным спокойствием, которое достигалось редким самообладанием, пылало, как раскаленный уголь, обожание, соединенное, как это бывает, с первобытными инстинктами.
Почти невозможно было представить себе, что он поборол Саварди, и еще труднее было признать вполне искренним его восклицание: «Я желал бы, чтобы я убил Саварди и сам заплатил за это».
– О дорогой мой! – с глубокой тоской сказала Джи.
Рекс отрывисто рассмеялся, как бы желая рассеять тяжелое впечатление от своих последних слов.
– Ну, ничего, ничего, – быстро сказал он. Они заговорили о другом, но, когда Джи ушла в свою комнату, она тщетно старалась избавиться от нахлынувшего на нее чувства подавленности. Вся жизнь как бы опустела и стала пеплом в тот миг, когда умолк голос Рекса и молчание окутало их пеленой.
ГЛАВА XII
Саварди очень обрадовался, узнав, что Рекс уехал. В особенности он был доволен тем, что Рекс перед отъездом никому ничего не сказал.
Он был вполне уверен, что Рекс не станет болтать, – настолько молодой англичанин успел внушить ему уважение к себе. Но все-таки прирожденная хитрость нашептывала ему, что никогда нельзя вполне доверять своему сопернику. Он ненавидел Рекса за то, что тот побил его, а также за его любовь к Доре, но все-таки уважал его умение молчать.
Он не мог понять, что Рекс уехал потому, что любовь его была сильнее его ненависти и что его забота об обожаемой им женщине была еще сильнее его любви. Такая любовь не была знакома Саварди.
Он рано пошел к Доре, желая поскорее узнать истину, так как предпочитал открыто страдать, чем находиться в неизвестности. Придя к ней, он с первых слов понял, что она ничего не знает о его вчерашнем поражении.
Дора сказала ему, что Рекс неожиданно уехал, на что он промолчал, так как считал, что лжи нужно избегать и по возможности лучше совсем не лгать, если не принудят к тому обстоятельства.
Он обнял Дору, поцеловал ее и отдал ей принесенный подарок, который в душе, может быть, считал отчасти искуплением за случившееся накануне.
Это была роскошная мантилья, на которой был выткан фамильный герб его семьи; Саварди объяснил, что в ней всегда крестили старшую дочь старшего в роде сына. Поговорив о мантилье, он постепенно перешел к вопросу, который больше всего его интересовал, и стал умолять Дору назначить день свадьбы. Как нарочно, в эту минуту с шумом влетел Аверадо, размахивая только что полученным им из Лондона контрактом; вид у него был торжествующий.
Конечно, время для его сообщения было не совсем подходящее. Саварди нахмурился; подбитое лицо его потемнело, и он разразился целым потоком негодующих слов.
Аверадо спокойно выслушал его, поклонился и вышел, выразительно взглянув на Дору.
Как только дверь за ним закрылась, Саварди схватил ее в свои объятия.
– Madré de Dios, неужели вы забываете, что я тоже что-то чувствую? Неужели вам нет дела до того, как я страдаю? Я жду и жду вашего слова, а вы его не даете. Какой-то антрепренеришка предлагает вам контракт, и вы тотчас согласны его подписать, нисколько не заботясь о том, когда будет наша свадьба. Вы не можете, не должны так поступать. Это невозможно, говорю вам, невозможно!
Его синие глаза сузились от гнева, и рог дрожал. Он выпустил ее и быстро продолжал:
– Я люблю вас, я люблю вас. Вы моя нареченная жена; все, что у меня есть, я отдам вам взамен вашей сценической карьеры, от которой вы должны отказаться. Боже, что же это будет за жизнь, если вы вечно будете петь!
Внезапно он бросился к ее ногам; в устремленном на нее взгляде была мольба, обожание, даже робость.
Неужели она так мало любит его, так мало ценит его любовь, чтобы пожертвовать ею ради кулис? О, он обожает ее, как святую, как священное пламя…
