Миндаль цветет - Уэдсли Оливия
Рекс усмехнулся и машинально сделал шаг вперед, чтобы помочь испанцу встать.
Но другие уже подбежали; тогда он повернулся, подошел к висевшему на стене пыльному зеркалу в тусклой золотой раме с бумажными букетами по углам, поправил свой воротничок и тщательно перевязал галстук.
Затем, по-прежнему высоко держа голову, он вышел из комнаты и сошел с лестницы.
Дождь прошел, и Рексу приятно было очутиться на свежем воздухе.
Боль в боку была так остра, что в голове его мутилось и он не мог ничего сообразить; он сознавал, что ему нужно попасть в свой отель, но он забыл дорогу.
Послышался звон трамвая, который остановился как раз против него. Рекс направился к вагону и пробормотал название гостиницы. Кондуктор в ответ начал что-то говорить и энергично замахал рукой; наконец, Рекс понял, что находится в двух шагах от своей гостиницы.
Он как-то дошел до своей комнаты; его слуга как раз приготовил ему платье к обеду.
Упавши в изнеможении на постель, Рекс сказал:
– Позовите доктора – поищите какого-нибудь получше, и… и пусть ни одна душа не знает – даже лорд… слышите? Бегите и постарайтесь привести врача как можно скорее.
Через пять минут слуга вернулся с доктором, маленьким гладким человечком, от которого немного пахло чесноком, но который, по словам портье, был «умен, как черт».
Он осмотрел Рекса, после чего его суровое лицо стало еще сумрачнее; в конце концов, он взял шприц и сделал больному впрыскивание.
– Я уезжаю вечером с парижским экспрессом, – заявил Рекс, как только боль его немного успокоилась, – если для вас это возможно, я был бы очень рад, если бы вы проводили меня до Парижа.
Доктор посмотрел на него, и его рот задрожал от негодования.
– Вы не поедете, – безапелляционно сказал он.
Рекс нахмурился.
– Ну, нет! А вы едете или отказываетесь?
– Поймите, что вы будете чувствовать каждый метр дороги. Вам нужен полный покой, вам совершенно нельзя двигаться.
– Я поеду.
– Вы можете считать себя храбрым мужчиной, но я буду еще храбрее, если поеду с вами, – мрачно сказал доктор.
Но он был беден и отлично понимал, что этот англичанин богат; у всех англичан, по его мнению, было четыре свойства: они были богаты, упрямы, надменны и лишены религиозности.
Вдвоем с Мартином он внес Рекса в спальный вагон и сел рядом с ним.
Усталые глаза Рекса были устремлены на небо; морфий не затемнял его рассудка и не усыплял его.
Перед отъездом он известил Дору и Тони, что уезжает с ночным экспрессом, и это было все.
Теперь, лежа в вагоне, он испытывал только боль и некоторую радость при воспоминании о том, что он побил Саварди.
В Париже он простился с испанцем и послал за своим знакомым – молодым французским врачом, который учился с ним в Оксфорде и очень увлекался своей наукой. Тот забинтовал Рекса и перевез его в свой дом, где он развлекал его беседами о своих любовных похождениях, о своей работе и науке.
Рекс вытерпел у него неделю, а потом, забинтованный как мумия, уехал в Лондон, провожаемый самыми отборными французскими ругательствами его друга, возмущенного его легкомыслием.
Рекс любил свой лондонский дом. Ему нравилась прохлада его больших, уставленных темной мебелью комнат. Ему приятно было сознавать, что все здесь дышит строгим покоем страны, и это успокаивало его душевные страдания.
Спальня его выходила на Грин-парк, теперь мирное убежище гуляющих, и он подолгу лежал и смотрел, как падали первые листья по мере того, как солнце сушило их своими поцелуями. Глядя на прохожих, он думал, как это часто бывает с теми, кто чувствует себя несчастным, – кто из этих проходящих людей весел и кто горюет, какая трагедия или, наоборот, какое счастье коснулось их жизни.
В это время он не чувствовал себя одиноким или, вернее, не замечал своего одиночества. Постоянная боль страшно его изнуряла, и настроение его было подавлено серьезными отзывами врачей о его ушибленном боке. Он был слишком измучен и угнетен, чтобы думать о том, кто есть около него и кого нет.
Но когда в один прекрасный день каким-то чудом появилась в его комнате Джи, он сразу почувствовал, что ему все время недоставало ее.
Она была в черном платье, усеянном розами; веселенький зонтик, также черный с розами, заменил палку из черного дерева. К корсажу были приколоты живые розы. От нее пахло ее обычными духами, которые Рекс так любил еще мальчиком.
Она остановилась около его кровати и улыбнулась ему.
– Хорошо, хорошо! – сказала она ему тем ласковым голосом, которым женщины утешают детей, когда они ушибутся.
– Как вы узнали, что я вернулся? – сказал Рекс.
– Я встретила в саду сэра Кэйта, и он рассказал мне все, исключая подробностей, которые ты сам мне расскажешь позднее.
Постаревшая Суит вошла, со своим всегдашним похоронным видом, чтобы привести в порядок вещи своей хозяйки и попутно чтобы получить удовольствие выразить свое соболезнование Рексу.
– Какой у вас плохой вид, сэр, – мрачно сказала она, – прямо тенью стали, если позволите так выразиться. Доктор, верно, сказал, что это у вас надолго?
– На годы, Суит, дорогая, – ответил Рекс, – если вообще мне удастся поправиться.
Суит пробормотала что-то благочестивое, вроде: «Кто дал, тот и взял», а потом распространилась о болезни, которой, подобно Рексу, страдал ее родственник; болезнь эта была такая серьезная, что в ней заключались все известные до этого времени недуги, и тем не менее он дожил до преклонных лет и умер, когда пришел его черед.
– Приятная перспектива, – закончил Рекс, которого очень забавляла Суит.
Он уже чувствовал себя совсем иначе, так обрадовал его приезд Джи.
Одно ее присутствие, духи, которые она употребляла, ее тихий, но выразительный голос, а также умение сообщить комнате свой особый личный отпечаток – способность, данная очень немногим, – все это создавало приятную, радостную атмосферу.
Он забыл про свой бок, про Мадрид, про то, как бесконечно тянутся дни.
Вошел Мартин с улыбкой на лице. Рекс был так удручен, что забыл про цветы, и вдруг они появились, как бы по волшебству; к чаю был подан вкусный кекс.
Джи, которую приводили в отчаяние бледность и очевидная слабость Рекса, решила остаться в городе на неопределенное время; она отправила Суит в Пойнтере с распоряжением вернуться с первым поездом и привезти терьера Ника, а также все необходимые вещи. Она прошла в свою комнату, которую занимала, когда была еще барышней, и прилегла отдохнуть.
Естественно, она сгорала от любопытства узнать причину болезни Рекса и его внезапного отъезда из Мадрида. Годы пощадили ее в том отношении, что старость нисколько не ослабила ее умственных способностей, а только научила ее философии; но философия редко уживается с любовью, а любовь Джи к Рексу была главным двигателем ее жизни. Она проклинала появление Доры в их семье, так как из-за нее страдал Рекс. Ей пришел на память ноябрьский вечер много лет назад, когда она впервые заметила, что Рекс обратил внимание на красоту Доры. Тогда она предугадала, что может от этого произойти, но надеялась, что постоянная совместная жизнь, создающая дружескую близость, предохранит Рекса от увлечения.
Теперь она должна была признаться себе, что не учла того, как часто мужчина начинает любить женщину только после того, как другой мужчина обратит на нее внимание, полюбит ее и силой своей любви как бы привлечет к ней любовь другого. Если бы Пан не полюбил Дору, очень может быть, что Рекс тоже не влюбился бы в нее; она явилась ему тогда в каком-то новом свете, без чего, вероятно, она продолжала бы быть ему самым дорогим другом, и не более.
Но раз это случилось, жалеть теперь уже поздно. Лежа в своей комнате, которая когда-то была свидетельницей вихря, промчавшегося в ее жизни, она незаметно стала думать о собственной молодости.
Говорят, что старики все забывают и потому не способны на сочувствие, а между тем страдания, которые она пережила в те летние месяцы, много лет назад, когда, как и Дора, она полюбила ничего не стоящего человека, вспоминались ей так ярко, точно все это было вчера.
