Бельканто на крови (СИ) - Володина Таня

Эрик выпрямился и навис над Маттео. Рассматривал чистое мальчишеское лицо, грудь с выпуклыми сосками и впалый живот. Приоткрытые губы Маттео покраснели от поцелуев, а блестящие глаза умоляли о чём-то невысказанном. Но Эрик хотел определённости.

— Что мне сделать, чтобы вы спустили?

Сначала ему показалось, что Маттео не понял немецкое слово, но затем чуткие пальцы обхватили его член и решительно направили внутрь. Эрик огляделся и ругнулся: жадная Марта никогда не оставляла на кухне ничего ценного. Ни куска хлеба, ни капли масла! Он обильно смочил член слюной и бережно, очень медленно ввёл головку. Маттео тяжело дышал открытым ртом. Он привстал, заглянул себе между ног, словно не верил ощущениям, и откинулся в изнеможении, доверчиво подставляясь для проникновения. Эрик чувствовал каждое его шевеление, каждое упругое сжатие и мягкое расслабление. Он двигался скупыми короткими толчками, погружаясь едва ли на треть, не в силах оторвать глаз от Маттео, который томно вздыхал, сладко постанывал и держался за стол, как будто боялся с него упасть.

Но лучше бы он держался за что-то другое!

Эрик взял его руку и положил на аккуратный член. Сжал поверх своей ладонью и подвигал туда-сюда, подсказывая, что нужно делать. Маттео понял. Он ухватился за свой член, неуклюже выворачивая запястье. Эрик впервые встречал такую очевидную неопытность.

— Вам приятно? — спросил он.

— Очень, только…

— Что?

Маттео опять привстал, невольно стискивая мышцы и заставляя Эрика терпеть блаженную муку. Он опёрся на локти и заворожённо поглядел туда, где их тела сливались.

— А можно немного глубже?

Эрик отчётливо помнил разрывающую боль — у него до сих пор жгло и ныло внутри. Он легонько толкнулся:

— Так?

— Ах, пожалуйста, ещё глубже…

И сам дёрнулся навстречу. Задохнулся и упал на столешницу. Прекрасный, открытый, беззащитный. Эрик больше не сомневался. Он входил глубоко и сильно, лаская напрягшиеся бёдра, ягодицы и влажный живот. О себе не думал — и это тоже было впервые. Он хотел дать Маттео то, чего не смог дать в их первую ночь. Хотел показать любовь — пусть греховную, но искреннюю и безграничную.

Маттео терзал свою плоть рваными рывками, слишком слабыми и неритмичными. Другой рукой тёр давний шрам, растворяясь в ощущениях и не вполне сознавая, что делает. Он метался по столу, вскрикивал от наслаждения и жалобно поскуливал от того, что не мог достичь разрядки. Он мучительно парил на грани, не умея её перешагнуть, и впадал в отчаяние. Во сне было иначе: он взорвался быстро и ярко, как будто с разбегу прыгнул в море.

Маттео открыл глаза и в смятении посмотрел на Эрика. Ему казалось, он потерпел фиаско, — тем более постыдное, что он был твёрдо уверен в победе. Беспомощно спросил:

— Что мне делать? У меня ничего не получается.

Эрик вышел из его тела и глухо прошептал:

— Позвольте мне.

Маттео всхлипнул, кивнул и убрал руки. Он был страшно возбуждён, но не способен извергнуться. Эрик склонился над ним. Кончиком языка провёл по небольшому набухшему члену, а потом взял его в рот. Разбитые губы сомкнулись на розовой плоти — и снова это было впервые!

— О-о-о, как хорошо! — вырвалось у Маттео. — Только не оставляйте меня!

Он непроизвольно выгнулся, проникая в тёплую обволакивающую нежность. Бёдра задвигались сами собой, член ритмично заскользил туда и обратно. Эрик позволял таранить своё горло, пока не ощутил предельную твёрдость и вяжущий пряный вкус — предвестники скорой разрядки.

Тогда он выпустил изо рта влажный член и снова вошёл в распластанное тело, вызвав крик острого удовольствия. Он размеренно и мощно вбивался, не жалея Маттео, который стонал севшим голосом, царапал ногтями стол и что-то бормотал на латыни. Оловянные миски громко брякали, а свечной воск плескал белыми брызгами на лезвие финского ножа.

Эрик обхватил ладонью член Маттео, грубо и умело скользя по стволу, цепляя пальцем чувствительную головку. Он так ускорил ритм, что из Маттео вышибло дух. Их потные тела сотрясались от резких ударов, звуки шлепков слились в неистовую канонаду страсти. Эрик почувствовал, как Маттео вздрогнул от первого глубинного спазма, и усилил нажим пальцев. Прошептал:

— Я никогда вас не оставлю. Вы мой.

И Маттео шагнул за грань. Это тоже было иначе, чем во сне. Не так, будто с разбега прыгаешь в море, а так, будто отталкиваешься от земли и взлетаешь в хрустально-голубые небеса. Он кончал исступлённо и томительно долго, капля за каплей орошая пальцы Эрика прозрачной тягучей росой. Он изнемогал от затяжных судорог, которые волнами прокатывались по телу. Наконец затих на краю стола, безвольно свесив ноги, потерявшись в своём земном раю.

Раздвинув податливые ягодицы, Эрик выскользнул, и, рыча от несказанного облегчения, смешал своё живое семя с бесплодными каплями кастрата.

Кухню озарила ослепительная вспышка. За стенами башни раздался адский грохот, словно русские принялись палить изо всех пушек сразу. Древние стены задрожали, пламя свечей качнулось. Эрик с опаской выглянул в узенькую бойницу и обернулся, широко улыбаясь:

— Это гроза, синьор Форти! Сейчас начнётся ливень.

62

Умытый многодневными ливнями и обсушенный солёными ветрами, город замер в ожидании катастрофы. С форпостов дали знать о наступлении русских, и жители Калина проснулись от барабанного боя. Все восемь бюргерских рот встали под ружьё, но сигнал об атаке не подтвердился: русские провели разведку и удалились в оккупированные предместья. После этого демарша бюргеры перестали раздеваться на ночь. Гражданские запасались амуницией и ружьями.

Несмотря на изоляцию Верхнего города, ежедневно собирался объединённый штаб обороны. Начальник штаба Стромберг, под чьим руководством находились шесть шведских полков, требовал продовольствия, фуража и три тысячи талеров для постройки нового бастиона на обвалившемся участке стены. Этот каменный завал представлял отличную лазейку для противника. Карлсон убеждал, что после трёх неурожайных лет и шведских военных податей дела городской кассы совершенно расстроились. Кроме того, магистрат на свои деньги содержал артиллерийскую роту с двумя капитанами, одним поручиком и пятнадцатью пушками, а также кормил больше тысячи беженцев из предместья. И это не считая повседневных расходов на чумные палаты в Домском соборе и военный лазарет! В нём не было пока раненых в бою, но лежало полным-полно солдат с жидким поносом и неукротимой рвотой. Санитарное состояние Калина сделалось угрожающим, особенно в районе Южных ворот, где жила городская беднота, и на пустыре, где поселились бежавшие от войны крестьяне.

Эпидемия чумы унесла уже около двухсот жизней: точных данных у Карлсона не было. Тенистое кладбище святой Варвары теперь служило биваком для передового отряда русской кавалерии, а усопших складывали в церковных криптах, и эта временная вынужденная мера сильно деморализовала верующих.

В изрядном количестве появились нищие, приютов для всех не хватало. И что уж совсем расстраивало бургомистра, город захватили беспризорные малолетние попрошайки. Самые дерзкие сбивались в воровские банды и нападали по ночам на взрослых. Карлсон, с трепетом ожидавший появления наследника, глубоко печалился, слушая донесения о детях-разбойниках. Особенно буйствовал мальчик по кличке Соловейчик.

Неоднократно Карлсон уговаривал графа Стромберга согласиться на почётную капитуляцию. Это означало открыть ворота для захватчиков, но получить взамен жизнь и возможность покинуть крепость со знамёнами, в боевом порядке и с полным вооружением. Не как побеждённые, не как пленные, а как достойные уважения и почестей солдаты шведского короля. По нынешним временам это дорогого стоило — сохранить честь. А местное немецко-финско-эстляндское население, жившее в Калине со времён датского завоевания, получит подтверждение торговых привилегий и сохранение городского устройства.