Яна Долевская - Горицвет
— Здесь недурно, — заметил, утирая жирные губы и берясь за графин с водкой, Соломон Иванович. — Не угодно ли? — спросил он, предлагая наполнить рюмку Охотника.
Тот молча кивнул, соглашаясь. Они выпили.
— Ну, так что же, — не вытерпел Шприх, первым возвращаясь к прерванному разговору, — что же он такое натворил, этот Грег, что я смогу с ним поквитаться, да еще и с вашего можно сказать, благословения?
— Вы когда-нибудь слышали про ликантропию? — прозвучал встречный вопрос.
— Нет, а что это?
— Это наследственная болезнь, впрочем, еще не достаточно изученная, чтобы можно было дать ей строго научное определение. Наша наука не признает ее. Ученых отпугивает сама мысль о возможности существования чего-то подобного. Они уверены — то, что противоречит естеству человека, не может существовать. Следовательно, незачем тратить силы на изучение нелепой фантазии. Между тем, эта болезнь существует.
— А в чем она проявляется? Я признаться, плохо знаком со всей этой научной латынью и прочая. Из названия же ничего понять нельзя.
— Напротив, дорогой Гиббон. Вся ее суть в названии. Болезнь проявляется в превращении человека в волка, и наоборот.
Охотник сделал паузу и внимательно взглянул на Соломона Ивановича, пытаясь уловить его первые впечатления. Гиббон, как будто пораженный мгновенным параличом, замер с уже поднесенной ко рту вилкой с нанизанным на нее ломтиком жареного мяса. Он тупо уставился на своего покровителя и несколько секунд не мог отвести глаз от встречного острого взгляда. Соус капал ему на манишку.
— Как это может быть, помилуйте, — пролепетал Соломон Иваныч, все еще не веря, что Охотник говорит серьезно.
— Превращении, надо полагать, весьма мучительном, — как ни в чем не бывало продолжил тот, вяло отхлебнув чая, — потому как каждый переход из одного состояния в другое сопровождается полным преображением организма. Когда у младенца режутся первые зубы, у него поднимается температура, он плачет. И хотя вы тоже были младенцем, сейчас конечно, не можете помнить, каково это. Но, может быть, вы ломали когда-нибудь руку или ногу? Тогда вам легче было бы представить страдания существа, вынужденного испытывать одновременное смещение и перерастание всех костей, не говоря о других внутренних органах. Да, полагаю, что это мучительно.
— Но этого не может быть.
— Знаете что, — сказал Охотник, — я дам вам почитать одну любопытную книжицу. Она обнаружилась, когда судебные приставы пришли арестовывать за долги имущество старого князя Ратмирова. Сам князь лежал тогда в общественной больнице в предсмертной горячке и через пару дней умер, а кредиторы готовили распродажу всего, что еще оставалось из обстановки в его усадьбе. Тетрадка эта лежала на дне потайного ящика в секретере, который стоял в княжеском кабинете. Секретер, между прочим, старинной работы, вместе с прочей мебелью пошел с молотка, а кое-что из бумаг досталось разбирать полиции, поскольку родственники вовсе не беспокоились о сохранности семейных реликвий. Так вот, многое из обстановки дома и, особенно, сведения из этой книжицы раскрыли мне тогда глаза на то, что и без того серьезно занимало в свое время. Вот полюбопытствуйте.
С этими словами Охотник вытащил из внутреннего кармана пиджака небольшую записную книжечку в сафьяновом переплете с золотым вензелем в виде переплетенных букв А и Р и четырьмя крохотными полустертыми латинскими буковками: L, C, S, R, расположенными по краям примерно так, как указатели сторон света на компасе: по одной букве на каждой из сторон обложки. Охотник протянул ее Гиббону, заранее открыв на отмеченной странице.
— Хотя бы вот здесь.
Соломон Иваныч торопливо вытер салфеткой жирно лоснящиеся пальцы, нерешительно принял книжечку и недоверчиво посмотрел на желтоватые маленькие странички, исписанные трудным витиеватым почерком.
«Сентября, 14 дня.
Я уже не полагаю себя властным над собою. Моя жизнь, моя участь, увы, отданы силе более могущественной, нежели моя воля. Я не болен, я проклят. Сие проклятие есть наследство, о коем я слыхал от моего бедного батюшки. Ах, зачем я не верил ему, зачем втайне насмехался над его откровениями? Неужели пороки невежества казались мне столь ужасными, что могли заглушить и самый отчаянный вопль моего сердца? Если бы я послушал его тогда, если бы только поверил звучавшей в нем горести, то возможно, не знал бы нынешнего моего ужаса. Я пресек бы его. О да, у меня достало бы духу…»
Шприх поднял глаза на Охотника, и тот без труда прочитал в них тоскливое непонимание.
— Это дневник, — сказал Охотник, предупреждая вопросы и недоумения, — и хотя на нем не проставлено имя автора, я провел небольшое расследование и выяснил, что автором был прадед нашего с вами общего знакомого, князь Андрей Федорович Ратмиров. Он жил примерно сто лет назад, застал наполеоновские войны и умер при довольно темных обстоятельствах. Кстати, вензель на обложке дал мне подсказку. Если вы обратили внимание, он соответствует инициалам князя.
— А разве Грег… — Гиббон замолчал, пораженный внезапно открывшейся ему картиной.
— А разве вы не знали? — спокойно ответил Охотник, догадавшись, какие недосказанные слова Соломона Ивановича повисли в воздухе. — Да, да, наш с вами герой на сегодняшний день — единственный прямой потомок этого рода. Заметьте, прямой потомок по мужской линии. Это очень важно.
— А что это за мелкие буковки по бокам? — спросил Гиббон, пробуя на ощупь сафьяновый переплет.
— Точно не знаю. Возможно, обозначение какого-нибудь магического заклинания, возможно, что-то еще. У меня не было времени возиться с этой абракадаброй. Главное было установить имя хозяина, и я это сделал. Дайте-ка сюда. — Охотник довольно бесцеремонно выхватил записную книжку из рук Гиббона и, перевернув несколько страниц, строго добавил. — Я сам прочитаю вам кое-что отсюда. У князя Андрея был неважный почерк. В те времена было модно изящество, которое нам нынче кажется вычурностью. Впрочем, это к делу не относится. Слушайте.
Охотник, слегка покашляв для отвлечения возможного нового приступа, начал читать, внятно проговаривая каждую фразу.
«Сентября, 21 дня.
Мои предки владели всеми окрестными землями с незапамятных времен iure sanguinis. Упоминаю о сем не из гордости, имея иные основания для нее, нежели утверждение знатности. Древность рода вынуждает меня обратить на нее свой взор лишь оттого, что там, в глубокой пучине прошлого зиждется основание всего нашего последующего благоденствия, и всех наших злосчастий.
Итак, мои великорусские предки, князья Мышецкие, оставались последними удельными князьями, чья непокорность обратила на них гнев московского государя Ивана Васильевича, деда будущего грозного царя. Окруженный со всех сторон враждебными владениями, отдавшимися под власть московского деспота, князь Федор Юрьевич Мышецкий решительно отвергал любые попытки коварством или золотом склонить его вместе со всеми своими подданными и землями на сторону москвитян. Но участь его должна была повторить участь уже многих, чьи права, честь и самая жизнь были попраны. Стать одним из многих бояр на службе великого князя или уйти в Литву, — вот то немногое, что оставалось ему для выбора. Потомок храброго Ратмира почитал оба этих пути бесчестными. Народ стоял за него и готов был с оружием обороняться от натиска Москвы. По известиям, доходившим оттуда, великий князь уже направил против строптивца Даниила Щеню с немалой ратью, и Федор Юрьевич отважно готовился к встрече с сим достойным воеводою…»
