Екатерина Мурашова - Звезда перед рассветом
– Никак нет. Третий Сибирский стрелковый полк, первого Сибирского армейского корпуса.
– Но чего же вы от меня теперь хотите, господин ротмистр? Я лишь слегка оправился после ранения…
– А это как раз зависит от того, насколько искренний разговор у нас с вами сейчас выйдет, – плотоядно (как будто бы слегка переигрывая, – подумалось Арабажину) усмехнулся Афиногенов. – Для начала скажите-ка мне вот что: вы, «пане Январев», хорошо ли помните все, что с вами в последнее время происходило? Я предварительно консультировался с вашим лечащим врачом, но он, по-видимому блюдя ваши интересы, дал мне ответ вполне неопределенный…
– Помню, но как будто не все… – словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, медленно произнес Арабажин.
– А что же помните?
– Мы ехали назад к нашим позициям после того, как перегрузили раненых в тыловой санитарный состав. Все спали, потому что усталость была страшная. Я тоже спал. Потом… Разбомбили санитарный поезд? Я помню пожар в ночи. Горели вагоны? Но почему-то не помню никаких звуков. Ни взрывов, ни криков, ничего. Я оглох? Вероятнее всего, так и было. Потом поле, уже светает. Как я в нем оказался? Лежу, смотрю, как светлеет небо. После встаю, иду неизвестно куда. Туман, роса. В низине, кажется, течет река. Разрушенный мост? У меня ожоги на ногах и на лице. Воронки, убитые люди. Меня останавливает, должно быть, зовет, а потом попросту тащит за рукав молодая женщина, русинка. Она плачет, кричит: «Пане доктор!» – но я этого опять не слышу, а читаю по ее раскрытым губам. Потом я помогаю каким-то раненным людям, но как будто бы не солдатам. Кто-то приносит воду, тазы, самогон в бутыли, разорванные простыни и вышитые рушники, от которых я жестами велю оторвать рисунки. Кажется, рядом все время горел костер. Лиц, возраста, пола людей не помню, но характер ранений помню отчетливо, даже сейчас мог бы показать на анатомическом атласе. Потом все вокруг начинает подпрыгивать и заволакиваться клубами желто-черной пыли. Возобновился обстрел? Люди бегут, падают… Я смотрю на небо. По воздуху над моей головой летит рушник, красный вышитый петух на нем важно взмахивает крыльями… Дальше провал… Очнулся я на кровати в каком-то доме, скорее всего, деревенском. Меня поили бульоном… Я спрашивал, где я нахожусь и что происходит вокруг, но хозяева дома плохо говорили по-русски, а я воспринимал все словно через огромный комок ваты… Потом опять провал. Снова очнулся уже здесь, в госпитале, где меня по возможности лечили от контузии и осколочных ранений, но уже никто толком не мог мне сказать, откуда я тут взялся…
Жандарм слушал внимательно, крупной головой покачивал в такт и, пожалуй, с сочувствием.
– Да-с… Если говорите правду, так помните вы и вправду немного. Ваш санитарный поезд на перегоне Луженецкий-Тарташи действительно накрыло огнем вражеской артиллерии. Была ли то ошибка, или сознательное нарушение конвенции Красного Креста, мы не знаем. Вагон, в котором жили врачи и медсестры, сгорел, но сумку с вашими документами впоследствии нашли в канаве около путей, из чего сделали вывод, что вы, выбросив ее, пытались сами выбраться из горящего вагона, но не сумели. Я бы, зная вас, обратил внимание на отсутствие в той же канаве докторского чемоданчика, с которым вы, по общему признанию, не расставались…
– Вы опрашивали моих коллег и сослуживцев? – медленно покрутив головой, словно разминая шею, спросил Арабажин. – Они все живы?
– К сожалению, нет. Погибли три медсестры, два санитара. Старшему врачу Ильинскому оторвало руку…
– Боже мой, он был хирург от Бога!
– Безусловно, это ужасно. Но если бы в поезде были раненые, масштаб трагедии был бы неизмеримо больше.
– Согласен, – кивнул Арабажин. – На мой взгляд, в этом и заключается одно из главных паскудств войны: из-за огромного количества жертв в нашей голове ломается какой-то тонкий механизм и от того пропадает, стирается уникальная ценность отдельной человеческой жизни, мы все начинаем мыслить на манер военных стратегов, статистически. Здесь погибло тридцать человек, а там – тридцать тысяч, стало быть, первое как будто уже и ничего страшного. А ведь каждый человек – это уникальный и никогда впоследствии невоспроизводимый набор чувств, впечатлений, воспоминаний…
– Да, – согласился Афиногенов. – Вы, безусловно, правы. Когда я думаю о том, что в Лодзинской операции погибли по меньшей мере полтора миллиона человек, масштаб отдельной личной трагедии в моих глазах как-то поневоле снижается…
– Если уж ваше ведомство все равно собирало обо мне сведения, грех этим не воспользоваться и не заполнить лакуны, образовавшиеся в моей памяти. Итак, 24 октября 1914 года я погиб в горящем вагоне…
– Но это было только началом ваших приключений, – улыбнулся жандарм. – По всей видимости, вас контузило взрывом, и вы, выбравшись из огня и, прижимая к груди тот самый чемоданчик (сумка с личными вещами и документами показалась вам в тот момент вещью менее нужной, и дальнейшие события только подтвердили вашу правоту), двинулись через поля в сторону Тарташей, где и были призваны на помощь их уцелевшими жителями, также жестоко пострадавшими от обстрела. По вашему виду и снаряжению они легко опознали в вас врача… Стало быть, ваш госпиталь, который вы развернули в развалинах костела под открытым небом, вы помните смутно?
– Это были развалины костела? – удивленно спросил Арабажин.
– Да-да, именно так. Ваш пример показывает нам, что настоящий врач может выполнять свой долг даже с фактически отключенным сознанием… Вы шили и оперировали практически без остановки, почти трое суток. Операционным пространством вам служил непосредственно алтарь…
– Это считается кощунством? – неуверенно спросил Арабажин.
Афиногенов расхохотался.
– Право, не знаю! Тем, кому вы спасали жизни, и их близким, думаю, не было до этого никакого дела… Но бои на этом участке продолжались. Возможно, самолет-разведчик принял ваш импровизированный госпиталь за развертывающуюся батарею или еще что-то в этом роде… И вас еще раз накрыло артиллерийским огнем…
– Это я помню!
– Чудесно. Раненного, вас унесли из развалин костела местные жители и размесили в единственном уцелевшем в деревне доме. Они же выхаживали вас в течение почти двух недель, опасаясь ввиду тяжести состояния трогать с места. Все это время вы были фактически без памяти, но иногда в полубреду отвечали на вопросы своих спасителей. Деревенский старик-шорник когда-то участвовал в русско-турецкой войне, а нынче с трудом говорит, но все еще неплохо понимает по-русски. С его-то слов нам и передали вашу фамилию, которую вы ему назвали – Январев, а также что-то неопределенное про Москву, восстание и баррикады…
