Екатерина Мурашова - Звезда перед рассветом
– Пердунчики ее мучают! – объяснила она Люше. – Надо, как покушала, по солнышку тереть…
Варечка прекратила кхекать и довольно заворковала.
Люша стояла посреди комнаты, расставив ноги и опустив руки, в одной из которых крепко держала открытку на стандартном бланке Красного Креста.
Потом поднесла открытку к глазам и, набычась упрямо, прочла вслух:
«Любезна Люба Николавна!
Как я теперь есть ваенопленый у австриакоф,
прашу милости прислать ходь полфунта табаку
а то мочи нет курить хотца. Прочае все впорядке
неранен не волнуся за миня. Поцалуй за миня сына Агафона
а Агрипину ты и так не обидиш. Всем в синих ключах паклон.
Писать магу шест рас в месец таков закон скоро увидемся
Преданый вам Степка
Адрис для посылки Бат. П, рота 11, № 1018. Австрия, город Дебрецен (Debrecen) для военнопленного ряд. Егоров Степан»
Груня смотрела равнодушными серыми глазами, как двигаются Люшины губы, и механически массировала брюшко уже сомлевшей после еды Варечки.
– Будешь табак посылать?! – рявкнула Люша.
– Тебя же просят.
– А ты?
– Я тоже посылала.
– Что? Куда?
– Тебе список дать?
– Какой список? Давай!
Груня аккуратно положила Варечку в кроватку (передвигалась она для своих размеров и конституции удивительно плавно), и ушла в свою комнату, смежную с детской. Там на полу, каждый в своем углу, сидели Агафон и Владимир. Агафон расставлял в ряд раскрашенных солдатиков, а Владимир смотрел, как в оконном проеме спускается на паутинке крошечный паук. Груня легко подняла крышку большого, окованного железом сундука, и достала со дна стопку писем и еще каких-то бумаг, перевязанных красной лентой.
Принесла их в детскую, послюнила указательный палец, прищурившись, перелистала бумаги, выбрала нужный листок и протянула его Люше.
«… двадцать четыре кисета с трубками
табаку «Элоиз» три фунта
ложек двенадцать
пряники сахарные и пряники мятные пять фунтов
портянки тридцать
мыло хвойное и мыло дегтярное от вошей
домашней работы бумазейные рубашки числом двенадцать
куртки на вате три
….
Итого – два пуда, три с четвертью фунта…»
Писано Груниной рукой, печатными четкими буквами (научить Груню скорописи Люше так и не удалось, но зато она почти не делала ошибок, с первого раза и навсегда запоминая как пишется то или иное слово).
– Грунька, что это? – не скрывая растерянности, спросила Люша.
– Я нашим деревенским посылала – братам своим, соседу с сыном… Не бойся, деньги не твои, мои.
– При чем тут деньги?! – возмущенно фыркнула Люша. – Сказала бы, что нужно, я могла бы больше послать.
– Зачем тебе? Вы испокон – черемошинские баре, им и шлете на войну барахлишко. А я – нашим, торбеевцам шлю. Ну и Степану, что попросит.
– Степану?! – ухватилась Люша. – Ты знала о нем?
– Само собой, как иначе послать? – ухмыльнулась Груня. – Вот, – она потрясла тоненькой пачкой писем. – Евонные писульки ко мне. В Торбеевку.
– И ты молчала?!! Я за Степкой испереживалась вся, думала, его как Аркашу убили, и могилки не осталось, а ты… Полено с глазами! Сволочь поганая!
Люша кинулась на Груню с кулаками. Агриппина закрылась толстым локтем, об который, как волны об утес, разбивались удары и гнев хозяйки.
– Не трожь мамку! – из соседней комнаты с рычанием вылетел Агафон и как собачонка, руками и зубами вцепился в подол Люшиного платья.
– Идиот! – заорала Люша, отшвыривая мальчишку с такой силой, что он стукнулся об стену в проеме между окнами. – Твоя мамка – сволочь последняя, собака на сене! Она письма солдатские и от меня, и от тебя спрятала, а тебе он отец, а я с ним уже дружилась, когда Грунька, как ты теперь, еще козюльки из носа выковыривала и жрала!
– Люша, Люша! А у меня разве папка есть? – ошеломленный неожиданным оборотом дела Агафон поднялся на четвереньки.
– Есть, конечно, небось к Груньке святой дух не прилетал! Он нынче в плену сидит, табаку просит…
– Володька! – Агафон торжествующе взвыл, высоко подпрыгнул и прямо как был, на четвереньках, шустро побежал в направлении соседней комнаты, на пороге которой застыл приглядывающийся к происходящему Владимир. – Володька, у меня теперь тоже папка есть, как у тебя! И папка, и мамка! А у тебя мамка колдунья горбатая была, и ее деревенские убили, чтоб она порчу не наводила! А папка у тебя – придурок, а у меня – солдат! Он в плену сидит!
– Как это – в плену? – уточнил Владимир.
Агафон на мгновение задумался, а потом нашелся:
– Как король – на троне! Вот так и сидит!
Владимир кивнул, соглашаясь, и, шаркая ногами, ушел. В груниной комнате он залез на сундук, обхватил колени руками и стал обдумывать вновь открывшиеся обстоятельства. Подтвержденное Люшей наличие у Агафона отца-короля, сидящего в плену как на троне, в корне меняло соотношение сложившихся в усадьбе сил. По этому поводу следовало что-то предпринять.
– Грунька, дай прочесть! – Люша протянула руку к Степкиным письмам и тут же получила по этой руке ребром Груниной ладони, размерами и твердостью похожей на саперную лопату.
– Дура, у меня синяк будет!
– А ты не замай! Не тебе писано!
– Грунька, что значит в его открытке «скоро увидимся»? Как это может быть? Война ж не вот кончится…
– А сбежит он, – спокойно сказала Груня. – Не тот зверь Степка, чтоб в клетке на чужбине сидеть. Жилы сорвет, а сбежит непременно…
* * *Владимира Люша нашла после долгих поисков, под вечер, в старом амбаре. Он сидел на кипе почерневшего сена, поджав под себя ноги, раскачивался и негромко, размеренно причитал:
– Ах, нихони вы мои, нихони! Что же нам делать-то теперь? Нихони мои…
На колене мальчика большая светло-серая мышь деловито и тщательно мыла хвост, пропуская его перед собой передними лапками. По углам колебалась от сквозняков мохнатая, дышащая, живая паутина.
На гвозде, торчащем из стены, висела керосиновая лампа. Рядом на растрескавшемся чурбачке сидела Оля и вышивала по канве, шевеля губами и морща лоб от сложности рисунка.
– Что ты здесь делаешь? – спросила Люба у Оли.
– Меня Кашпарек послал, – объяснила девушка. – За Владимиром присмотреть, как бы с ним дурного не вышло. Он ведь, когда такой, может и сотворить чего, и сигануть куда… Небось, Агафон его опять разобидел?
– Нет, это не Агафон, – мотнула головой Люша. – Моя вина. А кто такие эти нихони? Ты знаешь?
– Кто они у него – того никто знать не может, ведь нам-то их все одно не увидать-не услыхать. А откуда взялись – могу сказать, мне Атя объяснила.
