Кэтрин Гэскин - Я знаю о любви
Я согласилась, хотя у меня были сомнения относительно этой школы мистера Вудса на Свэнстон-стрит. Я слышала, что он был способен на убийство, если ученики плохо себя вели. Но, говорят, он был хорошим преподавателем греческого и латыни. А арифметикой и бухгалтерским учетом я могла сама заниматься с Коном. Я уже понимала, что ждет мальчика здесь, если он не будет к этому готов. Поэтому, когда Кону было лень учиться и хотелось просто поболтать, я силком возвращала его к учебникам.
— Иногда с тобой хорошо, Эмми, — говорил он, — а временами ты бываешь такая же злая, как Роза.
— Не груби! И чтобы через двадцать минут все задачки были решены!
Грифель противно заскрипел по доске, а Кон что-то забормотал о трех землекопах и канаве длиной сорок семь футов. Будучи просто слабой женщиной, я положила рядом с ним большой кусок только что испеченного пирога, который должен был помочь ему простить мне эти сорок семь футов канавы.
Пять минут спустя он сказал:
— Утром заходил Ларри, передавал привет от Бена Сэмпсона. А еще Ларри спрашивал, не сможешь ли ты прийти сегодня вечером, чтобы помочь разобрать заявки и заполнить их для людей Лэнгли. Его работник не умеет писать, и Ларри приходится все запоминать или просить кладовщиков сделать записи. Ларри хочет найти нового человека.
— А Пэт не будет этим заниматься?
— Ларри утверждает, что Пэт не хочет работать на него. Он получил новый участок, но не разрабатывает его.
— А что же Пэт делает?
— Шатается по кабакам на Мэйн-роуд. Ларри говорит, что он пьянствует и играет. Даже выиграл немного денег. Он счастливее Тома. Ларри говорит, что весь Балларат сплетничает об их выигрышах.
— Кон, ты не должен слушать такие разговоры, ты еще слишком мал.
Он холодно посмотрел на меня:
— Тогда зачем ты спрашиваешь, если я еще слишком молод?
Я замолчала, и он, торжествуя, съел пирог.
Солнечные лучи уже не освещали двор, когда Кон ушел. Я услышала какой-то шум на аллее. Сначала это были протестующие голоса возчиков, потом злые понукания лошадей стук колес по мостовой. Одна из телег отъехала, чтобы освободить дорогу карете. Один из возчиков, Хиггинс, продолжал сердито ворчать.
— Если бы вы ехали не к миссис Эмми, я бы с места не двинулся, — крикнул он пассажиру кареты.
И Роза, ожидая, пока кучер подойдет и поможет ей спуститься, презрительно проговорила:
— Помолчи, любезный.
Она вышла из кареты в красивом платье из шотландки, плотно сидящем на ее фигуре, с огромной юбкой, под которой было не меньше шести накрахмаленных нижних юбок. Это была незабываемая фигура на нашем грязном дворе. Я думаю, что в Мельбурне ни у кого не было юбки шире. Она носила маленькую шапочку, низко надвинув ее на лоб. Таких здесь еще не видели. Ее шикарные блестящие вьющиеся волосы копной лежали на плечах. Когда она двинулась ко мне, ее юбки плавно заколыхались.
— Не идти же мне пешком по этой мерзости, — сказала она, объяснив тем самым гневные выкрики Хиггинса.
Я посмотрела на нее, потом на карету и сказала:
— Это карета Джона Лэнгли.
Она взяла меня за руку и придвинулась ближе. Мне показалось, что она даже зажмурилась от удовольствия.
— Войдем в дом, я расскажу тебе.
Как только я закрыла дверь, она сказала:
— Все в порядке, я видела его, и все устроилось. Мы переедем к нему на Коллинз-стрит и будем жить там, пока не родится ребенок. Он заплатит долги.
Роза избегала смотреть на меня и непрерывно ходила по комнате, посмотрела в зеркало, переставила мою корзинку для шитья, даже заглянула в кастрюлю.
— Роза, сядь, пожалуйста, и расскажи мне все по порядку. Как ты можешь сосредоточиться, если порхаешь по комнате, как птичка.
Она нехотя села.
— Мне не надо сосредоточиваться. Я же сказала тебе: дело сделано. — Ее лицо потемнело от возмущения.
— Как он тебя принял?
— В общем, неплохо. — Она нетерпеливо пожала плечами. — Впрочем, какая разница? Ты можешь знать правду. Он был вежлив, но обращался со мной, как со случайным прохожим на улице, которого ему никогда в жизни уже не придется встретить. Он смягчился после того, как мы немного поговорили. Я напрямик рассказала ему о долгах. Сказала, что им с Томом пора помириться, что Том должен помогать ему в делах. Он не ответил ничего — ничего, понимаешь, Эмми, пока я не сказала о ребенке. После этого все закончилось очень быстро. Как будто мы заключили сделку. Да, я думаю, это была сделка. Он должен иметь право голоса там, где дело касается ребенка, — образование, воспитание, в общем все такое. А мы, — ее голос дрогнул, — мы будем обеспечены. Дом, содержание, выезд. А после рождения второго ребенка он пообещал даже поездку в Лондон.
— Второй?..
— Второй ребенок, Эмми. Так он сказал. А я согласилась. Я была согласна на все. — Ее лицо вдруг искривилось, губы задрожали. — Господи, Эмми, как я расскажу все это отцу?
— Никак. Вообще ничего не говори. Зачем взваливать ему на плечи еще и твои проблемы? Разве ему их и так не достаточно? Ты просто скажешь, что в будущем вы с Томом планируете поселиться с Джоном Лэнгли. Отцу хватает позора от бесконечных сплетен о ваших с Томом долгах в Балларате. Разве надо это усугублять тем, что вы еще не можете быть и родителями собственного ребенка? Вы пошли на соглашение с Джоном Лэнгли, и у вас не будет болеть голова о том, как заплатить за крышу над головой, за еду, даже за новую рубашку, которую ты купишь, не имея в ней необходимости. Ты сама взвалила на себя ношу — неси ее и не скули. Это дело на твоей совести. И не пытайся делить этот груз с кем-нибудь — ни с отцом, ни с Ларри, ни со мной.
Она села, положив руки на колени. Она была очень бледна, но, казалось, сейчас лучше владела собой. Она не выглядела девочкой из прошлого. Она была на третьем месяце беременности и слегка пополнела, но эта полнота не нарушила правильных пропорций ее фигуры и очень шла ей. Она стала зрелой женщиной, по-моему, даже более красивой, чем до замужества. Не удивительно, что Джон Лэнгли так откровенно говорил о втором ребенке. Роза была создана для того, чтобы рожать детей. Думая о детях, которых эта женщина произведет на свет, я не жалела о том, что она послушалась меня. Другие руки будут кормить ее детей и заботиться о них, а она будет рядом, чтобы отдать им ту любовь, которую сможет. Или, как она считала, чтобы они любили ее.
— Знаешь, Эмми, ты счастливая, — сказала она, внимательно осматривая комнату.
Я решила, что она насмехается над простотой этой комнаты, почти бедностью, и почувствовала, что краснею.
— Что ты имеешь в виду — счастливая?
