Елена Арсеньева - Звезда моя единственная
– Не знаю.
– Как не знаешь? Это произошло во дворце?
– Нет. Однажды я сбежала… я хотела побывать… посмотреть… хотела побывать в балагане и посмотреть фокусника, а потом… потом я прыгала через костер, у меня обгорела юбка, он повел меня в Гостиный двор покупать новую, а там в лавке никого не было, я стала переодеваться, и…
– Он набросился на тебя? Он взял тебя силой? – быстро спросил Николай Павлович, и в голосе его прозвучала такая отчаянная надежда, что у Мэри вновь налились глаза слезами. И лицо Грини всплыло перед ней, и ожил на губах вкус его поцелуев, и она поняла, что не может предать этих поцелуев, да и себя – ту, безумно счастливую от того, что узнала неизведанное, – ту себя она тоже не может предать.
– Нет, – слабо улыбнулась Мэри, вспоминая его блаженный стон, слившийся с ее стоном… столь же блаженным. – Это случилось по моей доброй воле.
Отец отвернулся. Мэри с ужасом увидела, что его плечи дрожат.
– Папочка! – воскликнула она жалобно. – Папочка, прости меня! Я больше не буду!
– Не будешь? – с кривой усмешкой повернулся император, и Мэри даже задохнулась от радости, не увидев слез в его глазах, – о нет, этого она не перенесла бы! – Нет, Шуйский, не клянись! – с кривой улыбкой процитировал он Пушкина. – Будешь! Ты слишком похожа на меня… я должен винить только себя, нашу природу…
Мэри встрепенулась было, как пойманный зверек, почуявший лазейку, но тут же кривая усмешка на губах отца показала ей, что она рано обрадовалась.
– Ты не только моя дочь, но и дочь своей матери, – сказал Николай Павлович. – С той минуты, когда я увидел ее, я знал, что она будет добрым ангелом моей жизни. И я надеялся, что ты станешь добрым ангелом своему мужу.
– Я могла бы! – страстно воскликнула Мэри. – Барятинский… если бы ты согласился… и я никогда не покинула бы Россию!
– О нет! – брезгливо воскликнул отец. – Я не столь низок, чтобы просить этого смелого, великодушного человека прикрыть грех моей дочери.
Мэри почувствовала себя так, словно вокруг нее разом исчез весь воздух. Ее грудь, чудилось, сдавило болью стыда.
Как горд отец! А она?
Впервые она подумала о том, что, если бы у них с Барятинским дело дошло до того, к чему они оба стремились, ей пришлось бы притворяться перед ним… притворяться девственницей!
«Что же я делаю? – подумала Мэри испуганно. – Что же я натворила?!»
– Как ты смогла выйти из дворца? – резко спросил отец. – Почему тебя никто не видел? Двери оставались без охраны?
Он как бы подсказывал ей ответ, помогал увернуться… Но вдруг Мэри поняла: больше врать она не в силах. Чувство собственного достоинства, утраченное было за последнее время, внезапно воскресло в ней. Это было похоже на ощущения преступника, приговоренного к казни, но знающего, что ему предстоит пройти мучительную пытку. Смерть кажется ему предпочтительней мучений, он готов на все, чтобы ускорить ее… так и Мэри готова была к любому наказанию, хоть даже к насильственному пострижению в монастырь, только бы не видеть больше слезы на глазах отца, не ощущать, как он сам же пытается подсказать ей удобную ложь.
– Давно, почти два года назад, я как-то раз заглянула к тебе в кабинет, – сказала Мэри спокойно. – В тот маленький, под лестницей. Я хотела повидать тебя, но там никого не оказалось. А когда я уходила, какой-то лакей прошел через незаметную дверь, скрытую портьерами. Запер ее и не заметил, как выронил ключ. Я подобрала его, спрятала… а потом однажды воспользовалась им.
– Только однажды? – недоверчиво спросил отец.
– Клянусь, – кивнула Мэри. – Я спрятала ключ и больше не дотрагивалась до него. Вот он, видишь?
Она подбежала к кадке с кустом чайной розы и погрузила пальцы в мягкую землю. На свет Божий появилась скукожившаяся от долгого лежания в мягкой земле коробочка. Мэри, брезгливо морщась – чудилось, что от коробочки пахнет тленом, – раскрыла ее. На зеленом шелке, которым та была обита изнутри, отпечатались пятна плесени, да и медный ключ был весь зеленый.
Мгновение император оцепенело смотрел на него, а потом воскликнул изумленно:
– Так это ты открывала мою шкатулку?!
– Какую шкатулку? – испуганно уставилась на него Мэри, но Николай Павлович потряс перед ее носом указательным пальцем:
– Не лги мне! Год назад пересаживали пальмы в зимнем саду и там нашли янтарную трубку… Помнишь ее? Мне принес ее лакей, и я никак не мог понять, как один из редкостных экспонатов моей коллекции оказался зарыт под пальмой. Я голову ломал, кто был тот воришка, наверное, какой-то нечистый на руку лакеишка. А оказывается…
«Хорошо бы сейчас упасть в обморок, – с тоской подумала Мэри. – И пролежать без памяти неделю, а лучше две, как со мной было в детстве, когда хворала скарлатиной».
Однако скарлатина осталась в прошлом, и в обморок что-то никак не падалось.
Николай Павлович опустился на кушетку и медленно покачал головой. Лицо его имело странное выражение. Казалось, он смертельно устал.
Мэри стояла, свесив руки, и ни о чем не думала. Она тоже устала.
– Мэри, ты должна быть наказана, – проговорил наконец император. – Ты – мое любимое дитя, и рука у меня не поднимается применить к тебе мою отцовскую власть. Но так больше продолжаться не может. С тобой нужно что-то делать. Подозреваю, что и в монастыре ты вряд ли успокоишься. Лучше тебя выдать замуж, причем как можно скорей. Только умоляю, – криво усмехнулся он, – не говори мне о Барятинском! Его ты не получишь. И чем скорей ты о нем забудешь, тем лучше будет для вас обоих. Пусть он возненавидит меня за высокомерие, только бы не презирал за ложь. Нам нужен кто-то из немецких принцев. Я подумаю на сей счет. Причем обещаю не затягивать с решением твоей судьбы. А пока… я умоляю тебя, Мэри! – пока побереги честь своего имени. Я тоже приму меры к тому, чтобы у тебя не возникало никаких искушений.
С этими словами император встал и вышел.
Результатом этого разговора и стало то, что Мэри качалась на качелях в Петергофе в компании с юнкером Григорием Строгановым и кокетничала с ним исключительно от нечего делать.
А как могло быть иначе?! Мальчишка! Какой в нем интерес?!
Вот только имя…
– Юнкер, – проговорила она насмешливо, – как вас обычно маменька зовет?
– Гриша, – смутился юнкер. – Гришенька, и нянюшка так же звала.
– А папенька?
– Папенька зовет «сын мой Григорий Александрович» или просто Гришка.
Мэри засмеялась:
– Сын мой Григорий Александрович?! Ну, это прелесть. А скажите… вас никто Гриней не называет?
– Никто, – удивился юнкер. – Это имя какое-то… никто так не зовет!
– А хотите, я вас так буду звать? Только я одна! И только тогда, когда мы останемся вдвоем, вот как сейчас! Хотите?