Энн Жирар - Мадам Пикассо
– Когда я был ребенком, нам с сестрами рассказывали народные сказки и старинные андалузские истории, которые трудно пересказать.
– Значит, у тебя было две сестры? – осторожно спросила она.
– Лола и Кончита, – голос Пикассо дрогнул.
– Я хотела бы знать Кончиту, потому что она так много значила для тебя. Может быть, у тебя есть ее эскиз или рисунок?
Пикассо поежился от французского произношения имени Кончиты. Он не любил, когда кто-то другой произносил имя сестры; от этого он раздражался и замыкался в себе. Рана, полученная в юности, уже никогда не заживет полностью. Но Пикассо хотелось дать понять Еве, что он чувствует. Все ощущения в обществе этой женщины казались новыми, и некоторые из них ошеломляли его, но он так или иначе старался совладать с ними.
– Я много раз рисовал мою сестру. Ей нравилось смотреть, как моя рука летает над бумагой. Она говорила, что это похоже на бабочку.
Ева положила голову ему на плечо. Это был мимолетный жест, но в тот момент он был для Пикассо дороже всего на свете.
– Ты расскажешь мне, как она умерла?
– Не знаю, смогу ли я, – он судорожно вздохнул. Прошло уже много времени с тех пор, как он последний раз говорил о Кончите. Даже Фернанда не знала всей правды. Мысли и воспоминания кружились в его сознании. Пикассо на мгновение закрыл глаза.
Хуже всего было то, что каждый раз, когда он смотрел на Еву, то вспоминал беззащитность Кончиты и ее нежную душу. Скорбь по утраченной сестре вновь обуяла его. Она не заслуживала смерти в таком юном возрасте, а он не заслуживал нести бремя ее утраты, тяжело лежавшее на сердце. Как он тосковал по ее улыбке! Ничто другое не изменило его внутреннюю сущность так же сильно, как обстоятельства ее смерти. Она наполнила его почти маниакальным страхом перед болезнями и увяданием, тесно переплетенным с андалузскими суевериями. Порой он просто не мог этого вынести.
– Когда она заболела, я уже был одержим живописью. Но мать велела нам смириться перед Богом и молиться о здоровье Кончиты. Она сказала, что Господь спасет ее, если мы будем готовы чем-то пожертвовать. Я находился в отчаянии от того, что предложил в жертву единственную ценность моей жизни. Я поклялся, что если Бог пощадит ее, то я больше никогда не буду рисовать.
– Выдающийся поступок в таком юном возрасте.
– Вовсе нет. Уже через неделю я нарушил клятву. Я стал рисовать, и Кончита умерла от дифтерии. Моя сестра умерла из-за меня.
После смерти Кончиты Пикассо перестал верить в Бога, но он не сказал Еве об этом. Он не мог сказать и о том, что с тех пор делал все без оглядки на Бога, бросая вызов Творцу, который позволил Кончите умереть.
– Ты должен понимать, что не виноват. Дифтерия – тяжелая болезнь, а ее организм был слишком слабым.
– Это не имело значения. Я дал обещание.
– Ты был мальчишкой.
– Вот и она никогда не думала, что я могу совершить что-то плохое, – Пикассо пожал плечами, пытаясь отогнать слезы, подступившие к глазам. – Я еще не встречал никого, похожего на тебя.
– Я рада, что мы стали друзьями, Пабло, – сказала она.
– Я тоже, ma jolie, – согласился Пикассо. Но он хотел гораздо большего, чем ее дружба.
Глава 18
Лето закончилось, и снова наступила осень.
Воздух был свежим, ясное небо напоминало огромный холст, а ковры из янтарных листьев кружились и танцевали, создавая новые пейзажи по всему городу. Парижане постепенно переодевались в теплые шерстяные пальто, шарфы и перчатки. С недавних пор все посетители баров и кафе начали говорить о предстоящей художественной выставке в Осеннем салоне.
Пикассо не хотел участвовать в этой выставке, поскольку не любил дух наживы и атмосферу насмешек, постоянно сопровождавшую это мероприятие. Яростная критика кубизма внушала ему еще большее отвращение. «Нет необходимости уделять много места форме живописи, лишенной всякого смысла», – написали в одной из газет. И это был один из наиболее доброжелательных комментариев.
Тем не менее любопытство к тому, чем занимаются его соперники – особенно Жорж Брак, – каждый раз одерживало верх, и он знал, что в этом году его работы все-таки будут представлены на выставке, как и в Салоне независимых художников.
Пикассо уже больше месяца не видел Еву, но не проходило и дня, когда бы он не думал о ней и не вспоминал каждое слово и нюанс их последнего разговора. Как и обещал, он не стал настаивать на новой встрече и собирался доказать ей, что верен своему слову. Он хотел, чтобы она считала его порядочным человеком, несмотря на другие открывшиеся ей качества.
Сейчас на его мольберте стоял ее незавершенный портрет в кубистском стиле. Она отличалась от любых других женщин, которых он знал, поэтому он решил создать для нее новый образ. Цвета его палитры были осенними: золотистые, коричневые и приглушенные оттенки зеленого. Символы, которые он использовал в ее изображении, служили очевидными намеками для любого, кто знал, что творится у него на душе. Но Пикассо по-прежнему пребывал в уверенности, что единственным человеком, знавшим о его любви, была лишь Ева.
Скрипичный ключ обозначал музыку, которую они слушали месяц назад в маленьком кафе «Тамбурин». Изящные пальцы были ее пальцами, прикасавшимися к бокалу перно, когда она смотрела на него. Струны скрипки напоминали о его признании: «Мне хочется обнять тебя прямо сейчас, как этот музыкант обнимает свой инструмент». И даже намек на ее совершенную улыбку наводил его на мысль о «Моне Лизе». В нижней части холста он написал два простых слова: Ma jolie.
За грязными окнами его студии прохладный осенний ветер вращал калейдоскоп листьев на мостовой. Пикассо не представлял, что сделает Фернанда, если узнает о Еве. Они с Фернандой с каждым днем все больше отдалялись друг от друга, но он еще не решил, как с ней расстаться, чтобы не разрушить ее жизнь. Так или иначе, Ева теперь была его единственным увлечением.
От своего друга Жозефа Оллера Пикассо знал, что она по-прежнему работает в «Мулен Руж», хотя ее дерзкий выход на сцену больше не повторялся. Несмотря на протесты Евы, Пикассо поговорил о ней наедине с Жозефом. Он сказал Оллеру, что будет считать личным одолжением, если против мадемуазель Умбер, имевшей смелость помочь одной из звезд представления, не будет выдвинуто никаких обвинений.
Сначала Оллер, с присущей ему надменной помпезностью, ответил отказом. Мадам Люто пришла в ярость и уже отругала девушку. Но Пикассо, который сам был мастером интриги, пригрозил владельцу, что переместится в «Фоли-Бержер» на другом конце города вместе со своими друзьями, делами и растущей славой. Через два дня Еву официально назначили помощницей костюмера. Единственным комментарием мадам Люто было сухое поздравление; во всяком случае, так ему сказала Мистангет. Ему хотелось обеспечить Еве лучшее будущее, независимо от того, увидятся они снова или нет.
