Энн Жирар - Мадам Пикассо
– Я тоже так думала.
– Уверен, это ничем не закончится.
– Как и между нами? – спросила Ева.
Она чувствовала, что он тоже был немного ошарашен этим зрелищем. Но потом их взгляды встретились. Пикассо поднес ее руку к губам и очень медленно поцеловал.
– Нет, mi angel[41].
Ева хотела отстраниться, страшась еще большей близости, но он крепко держал ее за руку. Они стояли в широком конусе света, падавшего из окон бара и отбрасывавшего длинные тени. Ева знала, что он тоже остро переживает измену Фернанды, хотя ни за что не признается в этом.
– Пойдем со мной в Бато-Лавуар, – его голос был глубоким и чувственным, он нежно поцеловал ее в щеку.
– Чтобы ты нарисовал меня? – насмешливо спросила она. – Я не могу пойти с тобой, и ты знаешь, почему.
– Я хочу тебя. И я не собираюсь оскорблять тебя этим признанием. Но еще я хочу, чтобы ты побольше узнала о моей жизни. Давай пойдем ко мне в студию: там тихо и спокойно. Мы вместе полюбуемся на рассвет, а потом я провожу тебя домой. Обещаю, больше ничего не будет.
Он убрал прядь волос, упавшую ей на глаза. Поверить его просьбе было бы еще большей глупостью, чем раньше. Ева уже достаточно выпила, ночь была теплой и благоуханной, и она еще не избавилась от радостного возбуждения после дерзкого выхода на сцену в кимоно.
– O, Manon, ma jolie, – прошептал он слова припева.
Разумеется, Ева знала эту популярную песню. Она помнила, как он называл ее раньше, и теперь чувствовала, что ее решимость тает.
– Только поговорить, обещаешь?
– Испанцы отвечают за свои слова. Я не прикоснусь к тебе, пока ты сама не захочешь этого. Но, прошу, разреши хотя бы немного побыть с тобой.
Ева снова посмотрела туда, где Луи и Фернанда по-прежнему сидели с двумя другими юношами.
– Хорошо, только поговорить, – неохотно согласилась Ева.
Ей хотелось верить этому мужчине – так сильно, что это чувство было почти физическим. Пикассо снова одержал победу над ее благоразумием, но она уже пропала, и это было очевидно.
Несколько минут спустя Пикассо стоял в дверях своей студии, пропуская Еву в комнату. В старом доме не было электрического освещения или газовых ламп, но помещение было хорошо освещено полной луной, сиявшей за высокими окнами. Она разглядела масляную лампу и несколько свечей в разных подсвечниках на маленьком деревянном столе рядом с мольбертом.
– Можно их зажечь? – спросила Ева, повернувшись к Пикассо.
– Конечно, – ответил он, но не двинулся с места, словно боялся потревожить ее. Он хотел дать Еве немного времени, чтобы она снова привыкла к этому месту. Она пуглива, подумал он, и до сих пор не имеет представления о той власти, которую уже имеет над ним.
Ева зажгла свечи, и колеблющиеся огоньки отбросили тени по всей студии, скрывая накопившиеся пыль и мусор, старые тряпки, разбросанные на полу, грязь на подоконниках. Пикассо закрыл дверь и прислонился к косяку. Он смотрел, как Ева осторожно устраивается на краю узкой железной кровати; старые пружины заскрипели под ее хрупким телом.
– Значит, ты причастен к краже? – спросила Ева. В ее широко распахнутых глазах застыло беззащитное выражение.
– К краже?
– Я говорю о «Моне Лизе».
Пикассо изумился ее откровенности. Она всегда заставала его врасплох и заставляла прилагать определенные усилия, чтобы держаться с ней вровень.
– Нет, ma jolie, я не участвовал в этом деле.
– В последний раз, когда я была здесь, то видела иберийские головы, вот и подумала, что ты мог иметь к этому отношение.
– У меня много сомнительных качеств, но склонность к воровству не входит в их число. У Аполлинера был знакомый, предлагавший разные услуги, чтобы добиться расположения в обществе, и нам обоим не хватило ума отказаться от них. Статуи были редкостной находкой, и я хотел найти в них вдохновение для того стиля, над которым тогда работал.
– Но тебя почти сразу же освободили, а он провел в тюрьме довольно много времени.
Если бы это была не Ева, а другая женщина, то такой обвиняющий тон рассердил бы Пикассо, но он уважал Еву за способность бросать ему вызов.
– Аполлинер признавался в таких вещах, которые я отрицал, – честно ответил он. В конце концов он сделал несколько шагов и опустился на край кровати рядом с ней, по-прежнему стараясь держаться в стороне. – На самом деле, мне нечем гордиться. Мы с Максом Жакобом хлопотали об освобождении Аполлинера, но я не тот человек, который может завоевать доверие у полиции. В Испании боятся полицейских.
– Но ты же Пикассо. Тебя хорошо знают в Париже.
– Во Франции я навсегда останусь иностранцем, каким бы знаменитым я ни стал и сколько бы здесь ни прожил.
– Всегда полезно помнить о возможных опасностях и не становиться слишком благодушным.
Какие бы обещания ни давал Пикассо, застенчивая улыбка Евы пробуждала в нем желание овладеть ею. Ее наивность возбуждала его, а неопытность была чрезвычайно соблазнительной.
Он понимал, что это настоящее безумие. Но любовь – это тоже разновидность безумия, разве не так?
Он не беспокоился о том, что его не понимают, потому что сам не вполне понимал себя.
Со своего места Пикассо мог видеть только ее глаза – чудесные, ясные, бездонные глаза, как будто пронзавшие его насквозь и знавшие, что творится у него внутри. В метафорическом смысле, он так и не видел ее тело целиком, как и она его. Он старался запечатлеть в мыслях ее изысканный профиль. Он нарисует ее по памяти – каждую дорогую черту, – но только после того, как она уйдет, потому что ему не хотелось пугать ее вспышкой творческой энергии, которую он непременно испытает на следующее утро.
Пикассо хотел навсегда запечатлеть этот момент в памяти, как на фотографии. Он хотел, чтобы она оставалась его тайной, его загадкой, которой только он мог владеть или понимать. До поры до времени никто не должен знать о его чувствах к ней. Происходившее между ними уже казалось неким священнодействием.
Он отвлекся от своих размышлений, когда Ева сонно прилегла на кровать.
– Кажется, до меня наконец дошло. Не могу поверить тому, что я совершила.
– Выход на сцену определенно был смелым поступком.
– Еще маленькой, в Венсенне, я хотела стать актрисой, как и многие другие девочки. Думаю, сегодня моя мечта осуществилась.
Пикассо улегся рядом, держась в стороне, чтобы это не выглядело интимным жестом.
– Я знаю, что такое детские мечты, – сказал он. Они смотрели на потолок, где танцевали тени от свечей.
Выражение лица девушки внезапно изменилось. Он повернулся и понял, что она смотрит на незавершенное полотно на мольберте. Яркий образ головы, расколотой пополам, занимал центральное положение на холсте. Пикассо знал, что картина производит непривычное и тревожное впечатление. Ему придется рассказать Еве гораздо больше о своем внутреннем мире, чтобы объяснить такую странную тему. А если он рискнет и расскажет ей обо всем, не будет ли она считать его порочным человеком из-за мыслей и чувств, которые так часто овладевали им и проникали в его живопись? Душа Пикассо восставала против такого признания. Он разрывался пополам, но все же чувствовал себя обязанным поведать Еве о том, что не рассказывал никому другому.
