Эмине Хелваджи - Наследница Роксоланы
А сегодня оно перестанет стоить вообще чего-либо.
Марфур уже стоял перед треножником с кисбет в правой и левой руках. Хотел было торжественно протянуть их обоим участникам предстоящей борьбы, но едва не выронил, удержал в самый последний миг. Буйволовая кожа тяжела, каждая пара весит как полная кольчуга с длинными рукавами.
Хохот.
– Эй, малыш! – выкрикивает кто-то из толпы. – Что, сам поучаствовать хочешь? Так штаны не на голову надевают, а на другое место!
Снова хохот. Марфур, ко всему прочему, эфиопчонок. Не раб, а свободнорожденный, так в Блистательной Порте тоже бывает, но лицо у него и вправду по цвету, как кисбет. Хотя сейчас это лицо скорее серое. Джанбал понимает: она на его месте, наверное, была бы бледнее бумаги.
Да и на своем месте она сейчас, скорее всего, бледна как смерть. Так ведь и вправду смерть – вот, рядом.
Темнокожий подросток смотрит умоляюще. Думая о нем, а не о жизни, девушка принимает у него из рук борцовскую экипировку.
– Задай ему жару, господин! – шепчет ей Марфур. Глаза его вспыхивают восторгом. – Ты – лучший здесь, он – худший…
Тут эфиопчонку приходится замолкнуть: Мехмед Позолоченный тоже подходит вплотную. Грубо выхватывает у него свою пару, с издевательской вежливостью кланяется Бал.
Он ничего не подозревает. С уверенностью предвкушает победу над обидчиком, жестокую, болезненную и унизительную расправу, телесное торжество восемнадцатилетнего над шестнадцатилетним. Даже не представляет, насколько грандиозен будет его триумф: до борьбы, без борьбы.
– Эй, внук Барбароссы… – негромко (то есть так, что от его голоса железо не гнулось, а гнулась только медь) прогудел приблизившийся со спины Гергедан. – Зверя-то своего отведи в шатер. А то долго ли до беды.
Джанбал только сейчас замечает, что левой рукой она накрепко вцепилась в загривок Пардино. Рыси, может быть, и не все понятно, но смерть, приблизившуюся к его юной хозяйке, она чувствует безошибочно. И готовится умереть раньше. А вот это совсем ни к чему.
– Пойдем… Пойдем, Бей…
Пару мгновений казалось, что Пардино-Бей откажется повиноваться: раз уж все равно пришло время убивать и умирать, то лучше не затягивать с этим. Однако эти мгновения миновали – и громадный кот послушно разрешил увести себя к шатру.
Порог девушка переступила, уже ощущая себя мертвой. И не поняла, как могло случиться, что Пардино, радостно мяукнув, вдруг бросился в глубины шатра. Еще меньше она поняла, как получилось, что из этих шатровых глубин навстречу рыси и навстречу ей, Джанбал, шагнула она же – сама Джанбал, еще одна.
Лишь соединив все – чудо двойничества, восторг Пардино, торопливый шепот Айше (даже не важно, о чем), – она тоже кинулась навстречу тому, кто ожидал ее в шатре, охватила, прижалась, чтобы дышать вместе, чувствовать живое тепло, понимать с полуслова и без слов… Да, чудо двойничества. То, к которому она привыкла с рождения. Утраченное почти два года назад – и, казалось, навсегда.
Они словно переплелись в полутемной тесноте, все четверо – пардовая рысь, опальная принцесса и Джан. Близнецы Джан.
– Ты как здесь… – Бал осеклась, понимая, что времени для таких вопросов не остается. Вообще ни для каких.
– Потом. – Бек отстранился, высвобождаясь из ее объятий. – Мы все слышали. Давай-ка мне борцовское облачение, живо!
Он уже скинул безрукавку и кушак, потянул было через голову рубаху – и вдруг замер, оглянувшись на Айше. Та, мгновенно сообразив, отступила «в гарем», за занавесь. Причем попыталась увлечь за собой и Джанбал, но та раздраженно высвободила руку: еще не хватало сейчас в приличия играть!
– Он норовит исподтишка ударить, – торопливо сообщила она, до предела понизив голос, потому что полотнище шатра – не стена дома. – В лицо, в ногу…
– Ага, понял. Буду иметь в виду.
Джанбек торопливо переодевался. Кисбет были ему велики, он как мог затянул на талии кожаный пояс. Выпрямился, поиграл мышцами – и тут сестра, несмотря на полутьму, поняла: два минувших года оставили свой след. Брат теперь был не только крепче, но и выше, из подростка он превращался или даже превратился в юношу. Черты лица тоже изменились. Повезло еще, что усы покамест не пробиваются.
Так что выдавать себя друг за друга у них теперь не очень получится. Во всяком случае, не рядом, не так, чтобы их кто-нибудь видел одновременно. Сейчас как раз будет не так, а порознь – но все равно…
– Узнают, – прошептала она, вплотную прижавшись губами к уху брата.
– Нет, – ответил тот с уверенностью, которой, Бал это поняла, не чувствовал. Но что оставалось делать? Разве был какой-то другой вариант?
У нее защемило сердце.
– Ссутулишься?
– Во время борьбы? Не смеши. Отсюда выйду, пританцовывая, чуть ли не вприсядку. И уж по ходу кыркпынар тем более не дам к росту присмотреться.
«А обратно в шатер тебя принесут», – подумала Джанбал, но, конечно, раньше язык бы себе откусила, чем сказала бы такое вслух.
– Повяжи ему на лоб хоть какую-нибудь повязку! – громко прошептала Айше из-за занавеси. Брат и сестра оглянулись не на шепот, а в сторону входа: не услышит ли кто чужой? Потом быстро обменялись друг с другом понимающими взглядами: выйти на масляную борьбу в налобной повязке – только внимание к себе привлечь.
– Иначе поступим, – шепнул Бек, почти прижавшись губами к ткани занавеси. – Сестра сказала, он все время ударить норовит…
Бал не поняла, что он имел в виду. Айше, конечно, тоже не могла понять.
– Ну, ты идешь, внук Барбароссы? – громко, с издевкой в голосе крикнул снаружи Мехмед.
– Я-то иду, а вот тебе скоро ползать придется! – в тон ему задорно ответил Джанбек.
Обнял сестру. Одними губами произнес: «Айше все расскажет!» Опустился на колени, прижался щекой к лобастой голове Пардино: «Соскучился, золотой ты мой, соскучился, старина, а уж я-то по тебе… Скоро все вместе будем!» Снова посмотрел на сестру, без слов кивнул ей: «Держи Бея!»
И, решительно откинув полог, вышел из шатра. Действительно вприпляску, как бы заранее куражась над противником.
Обеими руками Джанбал вцепилась в ошейник рыси, удерживая зверя и сама за него удерживаясь…
– Ну, где тут у нас мужское поле? – раздался голос Бека.
– Что, на травке хочешь, о достопочтенный и прославленный? – Из уст Мехмеда буквально яд на меду струится. – А на палубе – слабó? Без ковров: обойдемся, мы не неженки!
Бал и Айше (они уже сидели рядом – Пардино, напряженного, встревоженного, вместе держали и сами держались за него) одновременно вздрогнули. Каторжный Паша постановил: береговой лагерь – это тоже галера, вот тут считается мачта, там – кормовая надстройка, а здесь – основная палуба. «Здесь», которое палуба, было, наверное, самым каменистым участком на всем берегу. А если с него еще уберут ковры, перенесенные с палубы настоящего «Итбарака»…
