Ирина Мельникова - Грех во спасение
– Поспешите, барышня, – приговаривала она при этом, хватая все новые пригоршни снега, и что было сил терла и терла ее щеки и нос.
Маша почувствовала, что обруч с лица постепенно исчез, щеки загорелись, запылали жаром, по ним потекли влажные струйки растаявшего снега, а ее юная спасительница, как оказалось дочь смотрителя, откинув назад косы, посмотрела на ее раскрасневшееся лицо и засмеялась:
– Ну вот, теперь и в избу можно идти, а то че удумали: с отмороженными щеками в тепло решили завалиться!
– Спасибо, голубушка! – Маша достала десять рублей и подала их девушке.
Но та отвела ее руку и насмешливо сказала:
– Премного благодарны, но мы за это деньги не берем! Вот ежели только на свечку пожалуйте, в церкви ее поставлю, чтобы морозы поскорее закончились...
И это был не последний случай, когда сибиряки ни за что не хотели брать деньги от проезжающих. Маше и ее спутникам несколько раз приходилось обедать в домах простых крестьян, и везде их встречали, как самых дорогих гостей, стремились накормить до отвала и непременно снабдить в дорогу колбасами, салом, жареной птицей, рыбным балыком, сметаной в глиняных крынках, ковригами хлеба... Маша отказывалась, но на нее смотрели с такой обидой, что приходилось скрепя сердце принимать эти щедрые дары гостеприимных до невозможности сибиряков. И везде, словно сговорившись, хозяева твердили одну и ту же фразу, которую она впервые услышала от дочери смотрителя: «Только богу на свечку пожалуйте!»
Подобное бескорыстие изумляло Машу, но вскоре она поняла, что сибиряки встречают так каждого гостя, знакомого или незнакомого, и это хлебосольство вызвано не только долголетним благополучием, богатством, полными закромами, а прежде всего тем, что без искреннего добродушия, благожелательного отношения к людям, дружеской поддержки в этом суровом, неласковом крае просто-напросто не выжить.
Так, постепенно продвигаясь с запада на восток, Маша все больше убеждалась, что проникает в удивительную страну, необыкновенно богатую и щедрую, населенную сильными и благородными людьми, чье сердце открыто каждому, кто нуждается в их помощи и сострадании...
17
И опять потянулись нескончаемой чередой угрюмые темные леса, бескрайние снежные поля, невысокие увалы, поросшие березняком, и слежавшиеся по краям тракта громадные сугробы, иногда почти смыкавшиеся над головой, а тройки все мчались и мчались сквозь этот мрачный туннель, которому, казалось, не будет ни конца ни края.
Но неожиданно дорога вбегала на крутой взгорок, и взору путешественников открывался вдруг такой простор, такая необъятная ширь, что захватывало дух от этой дикой, не потревоженной человеком красоты, от этого непривычного глазу раздолья. На все стороны света лежала перед Машей огромная страна, дремлющая до поры до времени под толстой снежной периной, с сонными реками, закованными в ледяные оковы, с угрюмыми, подпиравшими низкое небо горами, что поросли темными ельниками и светлыми березняками на месте былых пожаров.
Всего насмотрелась Маша за дорогу: и степей, и лесов, и гор. Одних только рек, больших и малых, которые им пришлось переезжать, поди, за сотню перевалило, а сколько их было совсем маленьких, незаметных под снегом? Знала Маша, что велика Россия, но чтобы столько места на белом свете занимала, это у нее в голове пока не укладывалось...
За Обью пошла уже настоящая тайга – густая, непроходимая. Словно стены старинных бастионов без единого просвета, слегка присыпанные снегом, убаюканные пургами да метелями, протянулись вдоль дороги пихтовые и еловые леса – большой соблазн для каторжного люда, бредущего порой многие месяцы по бесконечному, как Млечный Путь, Московскому тракту. Кажется, вот она – свобода, рядом, один шаг в сторону... и нет тебя... Одна беда, создал господь вольный свет, а черт тут же кандалы сковал. Далеко не уйти, а если и получится оторваться от преследователей, все равно сгинешь в бескрайних болотах или сожрут тебя чуть ли не заживо тучи гнуса, способные довести непривычного человека до сумасшествия...
Стоят темные леса, словно незрячие путники, равнодушные и безучастные, и только куртины огромных вечнозеленых кедров яркими всполохами прорываются сквозь таежные мрак и уныние, дарят проезжающим радость и надежду на удачное завершение долгого и утомительного пути.
Только здесь, в Сибири, Маша впервые отведала вкуснейших кедровых орехов и ела картошку, политую душистым кедровым маслом. В деревнях ей показывали невиданного размера рыбин – тайменей и осетров, – выловленных в здешних реках, красивейшие собольи и куньи меха, а также шкуры громадных медведей, добытых охотниками с помощью специальных собак-медвежатниц и одной лишь рогатины. В этих краях считалось зазорным ходить на медведя с ружьем, да и пушнину в основном тоже добывали старым испытанным способом – капканами и специальными ловушками.
Но, несмотря ни на что, время в дороге тянулось медленно и монотонно. Стоило поднять голову и выглянуть из повозки, как вновь являлись взору молчаливые поля, дремучие леса, закутанные в снег и тишину. С рассветом навстречу кибиткам поднималось зимнее солнце. Прикрывшись редкой вуалью синих поутру облаков или серой хмарью, предвещавшей очередную пургу, к полудню оно освобождалось от своих одежек, гордо проплывало над головами путешественников и скатывалось, где-то там за их спинами, в свое извечное убежище – за горизонт, чтобы назавтра вновь воссиять на небосклоне во всем своем великолепии и неиссякаемом за многие миллионы лет блеске и свечении.
Порой Машу укачивало, она засыпала на короткое время, но потом вдруг просыпалась от внезапного громкого крика ямщика или Антона, открывала глаза и тяжело вздыхала. Нет, ничего не изменилось! Вокруг все по-прежнему – безмолвная глухая тайга, закутанная в белую кисею снегопада, сугробы, возлежавшие вдоль дороги и похожие на гигантские пирожные безе, в которых высоченные мохнатолапые пихты увязли по грудь, и кажется, нет силы на свете, способной вызволить их из этого холодно-белого, безжалостного плена. Звуки тоже не отличались особым разнообразием: лишь жалобные стоны ветра, посвист полозьев да ругань ямщика, понуждавшего подуставших на подъеме в гору лошадей, оглашали окрестности, вспугивали нахальных черных ворон и суетливых воробьев, пытавшихся разжиться на дороге хоть каким-то пропитанием.
Чтобы не видеть перед собой мерно покачивающиеся и изрядно надоевшие за долгую дорогу спины ямщика и Антона, Маша вновь закрывала глаза и принималась тихонько напевать, читать наизусть любимые стихи, а то вдруг возвращалась мыслями в детство, вспоминала своих подруг по институту благородных девиц, Алексея, князя и княгиню... Но чем дальше уносили Машу лошади от ее прошлого, тем чаще она думала о своем будущем, пыталась представить себе жизнь Мити в Сибири – жизнь, которая ждала ее в скором времени...
