Саван алой розы - Анастасия Александровна Логинова
На закате батюшка стал зажигать ханукию (светильник, что зажигают в течение восьми дней праздника Ханука), и – право, до сих пор не верится – он позволил мне быть со всеми. Я спустилась в большую комнату и вместе с матушкой читала «Леадлик нер шель ханука» («…зажигать ханукальную свечу»), а потом «Ше-аса нисим» («…сотворивший чудеса отцам нашим…»). Братья читать не стали. Зато Борис, старший брат, потом поцеловал меня и подарил кулек с шоколадом, как всегда дарил прежде. Как я плакала в тот вечер, как плакала…
Потом ели чечевичный суп, фалафель, пирог с сыром и, конечно, оладьи латкес. Совсем позабыла, а ведь утром матушка приготовила мои любимые суфганиет! С орехами и взбитыми сливками.
Как бы я хотела, чтобы все стало как прежде. Как раньше, до Шмуэля.
Будто Божье провиденье… я только сегодня поняла, что все мои тетрадки, в которых я писала у Глебова на даче обо всех этих днях… все они там и остались. На даче у него. Братья ведь меня увезли в чем была. И платье подвенечное, и сережки те с красным камнем, и колечки, и платье желтое с цветами, любимое. Все там осталось. Весь чемоданец, с которым к Шмуэлю сбежала. И тетрадки, конечно. Но не жалко, ничуть. Все правильно. Все это и должно остаться там, и пусть никогда-никогда ко мне не вернется. Ей-Богу, чтоб так и было. А нынче завожу новую тетрадку и теперь стану здесь писать».
* * *
Кошкин перечитывал эту часть дневников уже который раз. Раздумывал. Эта тетрадка, последняя их тех, что дала ему Александра Васильевна, охватывала совсем небольшой период жизни Аллы Бернштейн: с ноября 1866 по январь 1867. Однако ж исписана была вся, до самой последней страницы. Писала здесь Алла, тогда еще Роза, покуда была заперта в родительском доме. Фактов эта часть содержала немного, а состояла, в основном из чувств и переживаний самой Аллы. Но заинтересовала Кошкина совсем не этим.
Если Соболева сама, своей рукою, пишет, что дневники о времени нахождения ее на даче Глебова, остались там же, на даче – то как эти самые тетрадки (аж две) снова появились у Аллы? Ведь Александра Васильевна передала их вместе с прочими.
Кошкин пролистнул наугад несколько страниц «дачных» дневников. Из манеры письма было очевидно, что это не составленные позже по памяти записи, это именно те дневники, записи в которых Алла оставляла ежедневно.
Так как они снова попали к Алле? Неужто Глебов передал после похорон сына?.. Странно это.
Учитывая, непростые их отношения в прошлом, поверить в это сложно, но, кажется, после похорон Соболева и Глебов встречались еще, по крайней мере, один раз. Как минимум для того, чтобы он отдал ей эти дневники. Других объяснений Кошкин пока отыскать не мог.
* * *
Возвращаться в тот день на дачу Соболевых уже не стали: следовало доставить Александру Васильевну домой, а потом уж было поздно. Вечером Кошкин ужинал со старшим Соболевым, нужно было успеть забежать домой и переодеться. А потому остаток дня он собирался провести в конторе на Фонтанке и лишний раз перечитать дневники – быть может, что-то обнаружится.
И тогда-то совершенно некстати появился Воробьев.
Взглядом он задержался на тетрадке с акварельной обложкой, без сомнения сообразив, что это, но спросить, видимо, постеснялся. А Кошкин и не горел желанием рассказывать о дневниках. Он обещал Денису Соболеву, в конце концов, а не только его сестре.
– Прошу прощения, Степан Егорович, но вы просили меня допросить друзей Николая Соболева, потому я здесь…
– Узнали что-то дельное? – насторожился Кошкин. – Присаживайтесь.
Воробьев пожал плечами:
– Девушки, что были с ним – артистки кордебалета из театра в «Аркадии»12. Познакомились они с Соболевым вот только, накануне. Всю ночь развлекались в ресторане, а с утра пораньше Соболев позвал их на дачу. На лодке кататься.
– Прохладно уж для лодок-то… – хмыкнул Кошкин. – А приятель его что? Тоже накануне познакомились?
– Нет, приятель старинный, еще с гимназии. Андрей Захаров, разночинец, ныне студент. Родители в Тамбове. Говорит, в ресторане гуляли на средства Соболева, да и живут, в общем-то, оба на средства Соболева. Денис Васильевич младшему брату выписывает ежемесячное содержание. Кажется, весьма приличное. Однако ж недостаточное, чтобы заняться виноделием – а Соболев, по словам товарища, об этом только и мечтает.
– А Мишину он хорошо знает?
– Утверждает, что гувернантку Мишину никогда прежде не видел ни на даче, ни с Соболевым.
Ничего любопытного Воробьеву, в общем, выяснить не удалось. Да Кошкин и не ждал, ибо тогда отдал бы компанию на растерзание более опытным сыщикам. И все-таки был разочарован, вновь задумавшись, так ли ему нужен Воробьев в помощниках?..
– Не густо… – мрачно прокомментировал он, возвращаясь к дневникам.
Подразумевалось, что Воробьев на том и откланяется, но, совершенно не видя настроения начальника, тот ишь уселся в кресле поудобнее.
– Полагаю, Соболев-младший – обыкновенный бездельник, ничего примечательного. С вашего позволения, Степан Егорович, я бы присмотрелся сильнее к старшему брату. Как-никак, именно Денис Соболев более всех выиграл от смерти мачехи. Разве это не основы сыщицкого ремесла? Cui bono?13
Кошкин поймал себя, что безотчетно играет желваками и более всего мечтает сейчас, чтобы Воробьев просто убрался из его кабинета. Подозревать Соболева? Сомневаться в нем? Еще чего! Только этого ему сейчас не хватало! Ему нужна добрая дружба и поддержка банкира в деликатном вопросе со Светланой, а не основания, чтобы упечь его за решетку.
– А кроме того, те самые дневники, – Воробьев, все еще нечуткий к настроению начальства, кивнул на акварельную обложку, – разумеется, их мог взять лишь кто-то из домочадцев Соболевых. Александра Васильевна отчего-то подозревает жену Соболева… но, на мой взгляд, их вполне мог забрать ее брат. В последний раз она видела тетради перед завтраком – а Денис Васильевич уехал в банк все-таки несколько позже. Что вы об этом думаете, Степан Егорович?
Воробьев со вниманием ждал ответа, даже прищурился.
– Я думаю, – отозвался Кошкин, изо всех сил стараясь казаться бесстрастным, – что обсуждать виновность в столь варварском преступлении Дениса Соболева – это несерьезно.
– Но позвольте…
– Поверьте моему опыту, Кирилл Андреевич! Такой, как Соболев, действовал бы иначе, а не забил бы мачеху до смерти молотком.
Воробьев, конечно, был разочарован – но не смущен. Идеей вины Соболева он, похоже, увлекся всерьез.
– Напомню вам, Кирилл Андреевич, еще об одной зацепке, – сказал тогда Кошкин. – Цыганка, которую Ганс Нурминен повстречал на Финляндском вокзале, и которая, якобы, его опоила.
