Виктория Холт - Кирклендские услады

— Ну вот, — произнесла она, — теперь я чувствую себя кем-то другим. Не самой собой, а кем-то, кто жил в этом доме давным-давно. Наверное, если надеваешь одежду других людей, сам становишься таким, как они. Впрочем, мантилья женская, а шляпа-то мужская! — Она рассмеялась. — Интересно, если надеть на себя монашескую рясу, почувствуешь себя монахом?

— Тетя Сара, — спросила я, — так где же эта ряса?

Она замолчала и словно бы глубоко задумалась. Так что на какой-то миг я возомнила, что нахожусь на пути к раскрытию тайны. Потом тетушка Сара проговорила:

— В ней ходит монах, Кэтрин. Тот, что был у вас в спальне. Вот она где.

Я вынула из сундука все вещи, но рясы не нашла и взялась за маленькие чемоданы. Обыскала их все. Не найдя ничего и в них, я признала свое поражение и обернулась к тетушке Саре, которая внимательно наблюдала за мной.

— В доме есть еще сундуки, — сказала она.

— Где?

Она затрясла головой:

— Я редко покидаю свои комнаты.

Я почувствовала, что мне опять становится дурно — в кладовке нечем было дышать и отвратительно пахло пылью и старостью.

«Интересно, что известно Саре? — думала я. — Знает ли она, кто приходил ко мне в обличье монаха? Уж не она ли сама?» — вдруг пришло мне в голову. И по мере того, как мои сомнения усиливались, мне все больше хотелось поскорее уйти к себе. Интересно, что будет, если я вдруг потеряю сознание здесь, среди реликвий прошлого, как случилось со мной у Хейгар?

— Мне пора, — проговорила я. — Было очень интересно.

Сара протянула мне руку, словно я была посторонняя, зашедшая нанести визит.

— Приходите еще, — сказала она.

Габриэль и Пятница по-прежнему не выходили у меня из головы. Я не переставала надеяться, что в один прекрасный день Пятница вернется ко мне. Я не могла смириться с мыслью, что его нет в живых. И вот что меня удивляло: я прекрасно помнила нашу первую встречу с Габриэлем, но, сколько ни напрягала память, никак не могла ясно представить его лицо. Меня это огорчало. Мне казалось, что я неверна его памяти. Но в глубине души я сознавала, что, хоть мы с Габриэлем были мужем и женой, но существу, мы почти не знали друг друга. Каждый день я делала какое-нибудь новое открытие, доказывающее, что мне предстоит еще многое о нем узнать. Вероятно, мне было так мало известно о нем из-за его врожденной скрытности. Но только ли в этом было дело? Я вспоминала Габриэля с нежностью, я безутешно горевала по нем. Но о ком я горевала? О друге или о возлюбленном?

Теперь я носила под сердцем его дитя, и мне казалось, что, когда ребенок родится, я обрету счастье. Я уже любила его всей душой, и, сравнивая эту любовь с чувством, которое я питала к Габриэлю, понимала, насколько моя новая любовь сильней. Я не могла дождаться весны. Ведь весной должно было родиться мое дитя. Но от этой счастливой поры меня отделяло еще много сумрачных дней.

Погода установилась сырая, и, если не было дождя, нас донимал туман. Он заползал в дом, как седое привидение, мутной пеленой облеплял окна, отгораживая нас от внешнего мира. Однако я все равно отправлялась гулять при любой погоде, и дождь меня не смущал. Ведь холодно не было, а в сырости чувствовалось легкое дыхание юга, отчего на лице появлялся нежный румянец. Я прекрасно себя чувствовала. Меня огорчало только, что время так медленно тянется.

До чего же я обрадовалась, когда увидела первые зеленые полоски на коричневых полях вокруг «Келли Грейндж!» Это пробивались ростки озимой пшеницы. Они сулили наступление Нового года и напоминали, что весна не за горами. Моему младенцу предстояло родиться в марте, а сейчас был ноябрь. Ждать оставалось всего четыре месяца.

Я еще раз побывала в гостях у Хейгар, и вновь обратно отвез меня Саймон. Мы больше не говорили о монахе, но я по-прежнему была настороже. И когда просыпалась среди ночи, испугавшись какого-то сна, поспешно зажигала свечку, дабы удостовериться, что в комнате никого нет.

Дружба с Хейгар сделала свое дело. Я стала иначе относиться к Саймону. Его бабка всегда радовалась моему приходу, хотя и не рассыпалась в любезностях. Недаром она была типичной йоркширкой, из тех, кто не привык выказывать свои чувства. Тем не менее я понимала, что ей приятно мое общество. И обычно наш разговор так или этак переходил на Саймона. Хейгар снова и снова расписывала мне его многочисленные добродетели, и, по-моему, я начинала понимать, что он за человек: прямой, иногда до бестактности; твердый — растопить его суровость удавалось, пожалуй, только его бабке; часто брался за сложные дела, которые другим казались невыполнимыми, и рад был доказать, что справиться с ними ему ничего не стоит; конечно, в основе всего лежала его самоуверенность, но, так или иначе, он вызывал уважение. Нельзя сказать, что его не интересовал прекрасный пол. Хейгар не раз намекала на его многочисленные романы. Правда, никому из дам он руки и сердца не предлагал. А Хейгар ничего предосудительного в его интрижках не находила. С ее точки зрения, не так страшны легкомысленные связи, как мезальянс.

— Ну, этот глупостей не натворит, — заявляла она. — Саймон слишком благоразумен. Придет время, он найдет себе достойную партию.

— Надо надеяться, — парировала я, — что та, кого он сочтет достойной, будет того же мнения и о нем.

Хейгар эта реплика явно удивила. По-моему, ее поразило, что не все смотрят на ее любимца ее глазами. Вот доказательство, подумалось мне, что даже у самых мудрых людей есть свои слабости. Слабостью Хейгар, несомненно, был ее внук. А мне хотелось знать, какие слабости были у него. Если они вообще были.

И все же я питала к нему искреннюю благодарность за то, что он поверил в мой рассказ о монахе. Поэтому держалась с ним не столь холодно, как прежде.

Я распрощалась с Саймоном и пошла прямо к себе в спальню. День клонился к вечеру. Через полчаса должна была надвинуться темнота. На лестнице и в моей комнате витали тени, и, когда я открыла дверь, меня сразу охватил такой же непреодолимый страх, как в тот раз, когда я увидела монаха у моей постели. Может быть, пугаться и не стоило, но я сразу вспомнила ту ночь — занавески вокруг моей постели были задернуты!

Я направилась прямо к кровати и отдернула их. Окажись за ними монах, я бы не удивилась, но, разумеется, за занавеской никого не было. Я поспешно оглядела комнату и прошла в туалетную. И там никого. На мой звонок сразу пришла Мэри Джейн.

— Зачем вы задернули занавески у кровати? — сердито спросила я.

Мэри Джейн в недоумении воззрилась на кровать:

— Но… мадам… Я вовсе их не задергивала!

— А кто же мог это сделать?

— Но, мадам, ведь занавески не задернуты!

— Что же, по-вашему, мне померещилось, что они были задернуты? Разумеется, я сама их раздернула только что!