Стэнли Джон Уаймен - Любовь на полях гнева
– Они уехали часа три тому назад, – отвечала хозяйка, с изумлением глядя на меня. – Я готова была поклясться, что и вы уехали вместе с ними. Но едва рассветало, было еще темно, и я, вероятно, ошиблась.
Я вспомнил все, что произошло, и страшная мысль, словно кинжал ударила меня в сердце. Я быстро сунул руку во внутренний карман и вывернул его: он был пуст! Командировка, служившая мне охраной, исчезла!
Я испустил вопль ярости и окинул всех диким взглядом.
– В чем дело? – спросил сухощавый, встречаясь со мной глазами.
– Мои бумаги исчезли! – кричал я, скрежеща зубами.
Мне теперь все стало ясно. У меня украли мои бумаги!
– В самом деле? – недоверчиво сказал он. – Это надо еще доказать.
Я снова вывернул карман.
– Я вижу, что их здесь нет, – в том же тоне отвечал он. – Но ведь вопрос в том, были ли они вообще здесь?
– Говорят же вам, что их у меня украли! – в бешенстве закричал я.
– А я говорю, что это надо еще доказать, – твердил он свое. – Пока вы этого не докажете, я не выпущу вас отсюда. Вот и все.
– Кто вы такой? – с негодованием заговорил я. – Позвольте узнать по какому праву вы спрашиваете у меня бумаги?
– Я председатель здешнего комитета.
– Стало быть, вы предполагаете, что я сам связал себе руки и сам старался задушить себя под этим сеном? И это я сделал нарочно, по вашему мнению, чтобы проскочить через вашу жалкую деревушку?
– Я ничего не предполагаю, – холодно ответил он. – Но здесь пролегает дорога в Турин, где, как говорят, граф д'Артуа собирает недовольных, и дорога в Ним, где красной кокардой прикрываются разные бездельники. Без бумаг здесь никто не может пройти.
– Что же намерены делать со мной? – спросил я, видя, что окружавшее нас мужичье считает его, по крайней мере, Соломоном.
– Я задержу вас, пока вы не достанете бумаг.
– Но это не так-то легко сделать. Кто может меня тут знать?
Он пожал плечами.
– Вы не сможете уехать отсюда без бумаг. Вот и все, – упрямо повторил он.
Напрасно я старался растолковать ему все, что случилось. Напрасно я уверял, что знаю, кто украл мои бумаги. Последнее заявление только ухудшило дело.
– Вот как! – ехидно заметил он. – Кто же это такой?
– Мошенник Фроман! Фроман из Нима!
– Его нет в нашей округе.
– Я видел его вчера сам!
– Это осложняет положение, – заметил председатель комитета, – и теперь-то мы уж ни в коем случае не можем отпустить вас.
Мороз пробежал по моей коже, и я направился в грязную гостиницу. Усевшись у очага, чтобы обдумать свое положение, я обнаружил, что меня караулят два парня. Не говоря ни слова, я вышел вновь во двор и стал с отчаянием глядеть на дорогу – тотчас же подле меня, словно по волшебству, выросли двое других. Словом, куда бы я ни повернулся, сейчас же около меня кто-нибудь оказывался. Сделай я лишних пару шагов, я моментально был бы схвачен и грубо водворен на место.
Все это накаляло мое раздражение. Временами мне казалось, что я схожу с ума. Высмеянный маркизой де Сент-Алэ и ограбленный Фроманом, который, вероятно, занял мое место и катил теперь спокойно с моей командировкой в кармане, я часами ходил взад и вперед по дороге, испытывая лихорадку от злобы и огорчения и проклиная по очереди неблагодарность маркизы, собственную беспечность, глупость этих мужланов, а больше всего беспомощность, на которую я был осужден.
Прошло еще дня два-три. То подмораживало, то наступала оттепель, дурная погода чередовалась с хорошей, а я все еще был арестантом в этой жалкой деревушке. Грязная гостиница, где я обретался, грязная дорога, шедшая около нее, ряд низеньких хибарок, называемых деревней – все это смертельно надоело мне.
Куда бы я ни пошел, это дурачье следило за каждым моим шагом, словно это доставляло им громадное удовольствие.
Свою лошадь я оставил в Мило, где хозяин вызвался доставить ее через два дня в Ганж. Я ждал ее ежеминутно, и вся моя надежда заключалась в том, что проводник лошади удостоверит мою личность – ведь в Мило человек пятьдесят видели мою командировку или, по крайней мере, слышали, как ее читали. Но лошади, как нарочно, не было и не было. Не было и никого из Мило.
Я начинал падать духом. Снестись с Кагором было весьма затруднительно, а в Ним, где могли удостоверить мою личность, меня не отпустит этот нелепый комитет. Все мои просьбы об этом были напрасны.
– Нет, нет, – отвечал председатель, едва я успел заикнуться об этом. – Скоро, вероятно, появится кто-нибудь, кто может признать вас, а пока запаситесь терпением.
– Господина виконта, конечно, знают многие, – твердила хозяйка гостиницы.
– Конечно, конечно, – вторила ей толпа, с большим удовольствием взирая на меня, как на нечто, составляющее предмет их славы.
Глупая снисходительность приводила меня в бешенство, но что толку было в этом?
– В конце концов, ведь вам здесь очень недурно, – говорил кто-нибудь из членов комитета, пожимая плечами. – Очень, очень недурно.
– Гораздо лучше, чем под сеном, – неизменно подавал реплику человек, проколовший мне ногу вилами.
За этой шуткой обычно следовал взрыв смеха и новое увещание «запастись терпением». После этого комитет откланивался. Иногда, впрочем, беседы в кухне принимали более серьезный оборот. Сначала один, потом другой начинали припоминать рассказы, в которых кровь лилась рекой и совершались всякие ужасы, а мужчины и женщины в горе мужественно встречали самое худшее, что только могли придумать короли.
– И после этого вы думаете, что нам нет ни до чего дела? – обыкновенно спрашивал меня рассказчик с разгоревшимися глазами. – Неужели вы думаете, что теперь, когда после стольких лет власть в наших руках, а наши мучители бегут, неужели вы думаете, что мы будем спокойно смотреть, как они опять примутся за то же? Где теперь все эти епископы и военачальники? Где земли, которые они украли у нас? Где десятины, которые они кровавыми наказаниями брали с нас? Все это отнято у них! И после этого вы думаете, что на нас опять наложат прежнее иго? Нет, этого не будет!
– Но никто об этом и не говорит, – мягко возражал я.
– Именно в этом-то и весь вопрос, – следовал сердитый ответ. – Об этом только и мечтают в Ниме, в Монтобане, в Авиньоне и в Арле. Мы, жители гор, часто видим, как тучи собираются на равнине, и нас не проведешь.
Я слушал и диву давался, что одно и то же слово в устах разных людей имеет совершенно разное значение, и что мирный рабочий с севера становится кровожадным бунтовщиком на юге.
Пригвожденный к этому проклятому месту, я не находил ничего успокоительного.
Прошло уже около двух недель. Хозяйка гостиницы была чрезвычайно довольна моим пребыванием: я платил хорошо, а проезжающих было мало. Я сделался предметом гордости всего комитета, как наглядное доказательство его могущества и важного значения их деревушки.
