Элиза Ожешко - Последняя любовь

Торжественный день приближался. Приехал мой брат, оповещенный о свадьбе. На следующее утро после его приезда я задумчиво сидела в гостиной с книгой в руках. В соседней комнате брат разговаривал с тетушкой. Альфред, как обычно, отсутствовал. Погруженная в свои мысли, я не сразу услышала голос брата:

— Но, дорогая тетушка, Регина еще дитя! К чему спешить и выдавать ее за человека, с которым она не будет счастлива?

— Ты преувеличиваешь, Генрик, — как всегда, спокойно отвечала тетушка. — Надеюсь, ты веришь, что я тоже желаю Регине счастья, а пан Альфред для нее подходящая партия. Чего недостает ему? У него есть все: имя, богатство, он хорошо воспитан, красив. В впрочем…

— Дорогая тетушка, вы забыли еще о двух вещах: о чистокровных лошадях и его редкостной глупости.

При последних словах я обомлела! Как! Мой брат говорит такое об Альфреде? Мне даже показалось, что я возненавидела Генрика. Я вскочила и убежала к себе в комнату, чтобы не слышать кощунственных слов. Однако Генрик сам пришел ко мне. Ему было тогда года двадцать три. Высокий, красивый, исполненный достоинства, он был похож на отца, и его умное лицо, добрые задумчивые глаза вызывали во мне искреннюю сестринскую любовь и уважение.

Генрик сел рядом со мной и взял меня за руку. Я взглянула на него гневно, с неприязнью, но в глазах его, обращенных ко мне, блестели слезы, губы по-братски приветливо улыбались. Я почувствовала, что гнев мой утихает, и горячо пожала его руку.

— Регина, — глядя мне в лицо, спросил Генрик, — скажи откровенно и прямо, почему ты выходишь замуж за пана Альфреда?

— Потому что люблю его, — подумав немного, прошептала я.

— Дитя, а знаешь ли ты человека, которого любишь? — спросил Генрик, вставая и отпуская мою руку.

Я молчала, а он продолжал:

— Знаешь ли ты, что у этого человека холодное сердце, которое бьется сильней лишь при виде красивой лошади? Знаешь ли ты, что он полюбил тебя, если вообще его чувство можно так назвать, за красивое личико и стройную фигуру, а не за ум и душу, которую он никогда не поймет. Он полюбил тебя не как человека, а как животное. Регина, ты сейчас не понимаешь, что это за любовь! Ты ни себя не знаешь, ни его, и не представляешь, каков будет он и какой ты. Сестра, еще есть время! Остановись, не то погибнешь!

Он взял меня за руку и хотел обнять, но я с силой вырвалась и, вся пылая и дрожа, закричала:

— Не верю, не верю!

Генрик в отчаянье опустил руки, но потом снова подошел ко мне и заговорил:

— Регина, послушай…

— Генрик, — пылко воскликнула я, — я люблю Альфреда и верю в него, не говори мне больше ничего, не то я возненавижу тебя.

— Итак, все кончено! Почему я не приехал раньше, почему меня не известили заранее! — вскричал Генрик и, закрыв лицо руками, выбежал из комнаты.

Я весь день дулась и грустила, не выходила из комнаты, чтобы не видеть брата. Но утром, едва раскрыв глаза, я вспомнила его слова и напрасно старалась изгнать их из памяти. Я не верила ему, но сердце болезненно сжималось, и они повторялись на разные лады. «Он полюбил тебя за красивое личико, а не за ум и душу, полюбил как животное!» «Значит, существует разная любовь? — думала я. — А я сама, как я его люблю?» — спрашивала я и не находила ответа, так как не знала жизни.

«Не как человек, а как животное!» — эхом отзывалось во мне. Напрасно спрашивала я себя, что это значит, моя мысль блуждала в лабиринте, из которого ее не вывела бы и нить Ариадны. Мне было всего семнадцать лет, и воспитана я была образцово, то есть в полном неведении того, что значит для женщины любовь, которая составляет суть и содержание ее жизни.

Я продолжала любить Альфреда как до разговора с братом, но уже спрашивала себя, как и за то его люблю. Я загрустила, хотя и не верила Генрику.

Когда утром я вошла в гостиную, тетушка говорила с братом о приданом.

— Регина, у тебя полмиллиона приданого, — бесстрастным тоном сообщила тетушка.

— А от меня, — сказал Генрик, — прими, как свадебный подарок, деревню Милую. Деньги деньгами, но мне хочется, чтобы к тебе перешла часть отцовских владений, поэтому я дарю тебе его любимую деревушку.

Я бросилась брату на шею, благодаря его не за дар, — мне казалось, что у меня и без того немало всего, — а за то, что он отдал мне землю, в которой покоился наш дорогой отец, где на пригорке, среди елей белеет памятник на его могиле.

Наконец наступил день свадьбы, дом наполнился голосами многочисленных гостей; приехал и Альфред.

Мне было грустно и становилось все грустнее с приближением решительной минуты. Когда приехал жених, я обрадовалась, но холодность Генрика и сдержанность Альфреда огорчили меня. Альфред за целый день ни разу не подошел ко мне, только иногда я ловила на себе его взгляд. И, странное дело, глядя на него, я не могла отделаться от вопроса, вызванного словами брата: «Как он любит меня?» И впервые подумала: «Почему он так мало со мной разговаривает?»

Гости заметили недовольство жениха; он молчал упорней, чем всегда, лишь изредка перекидываясь словами с окружавшими его молодыми людьми.

Смеркалось, пора было одеваться к венцу. Я уже собиралась выйти из гостиной, когда услышала, как кто-то обратился к Альфреду:

— О счастливейший из смертных! Баловень судьбы, Альфред, отчего ты нахмурил олимпийское чело свое, не оттого ли, что тебя ждут ступени алтаря?

— В самом деле, Альфред, чем ты недоволен? — спросил кто-то уже серьезно. — Сожалеешь об утраченной свободе или испытываешь опасения, для которых, по-моему, нет оснований?

Как прикованная, стояла я, с любопытством ожидая ответа жениха.

— К чему все эти домыслы! — недовольно ответил он. — Конечно, я счастлив, но сегодня по дороге покалечили гнедую. Я заплатил за нее в Лондоне триста фунтов стерлингов. Но разве эти увальни умеют обращаться со столь благородными животными?

Мне стало бесконечно тоскливо и страшно. Альфред, правда, до этого не раз говорил мне о лошадях. Повзрослела ли я в тот торжественный час и слова жениха покоробили меня, разговор ли с братом побудил меня глубже вникнуть в суть вещей, так или иначе, но мое сердце болезненно сжалось. Я невольно взглянула на Генрика. Он сидел грустный, подперев голову рукой, в глазах его светились жалость и беспокойство. Еще секунда, и я бы подбежала к нему, бросилась в объятья и закричала: «Спаси!»

Спасти? От какой опасности, я и сама хорошенько не знала, хотя бессознательно чувствовала, что она мне грозит. Но тут меня позвали подружки:

— Регина, иди скорей, пора одеваться! Все ждут тебя!

И, подхватив под руки, они увлекли меня из гостиной.

Скорей! Скорей!.. Какое страшное слово! Ему не должны внимать молоденькие девушки, переступающие порог, навеки отделяющий их от девичьей свободы.