Наталья Майорова - Время перемен

– Деточка, деточка, как же вы не понимаете, это же сам Господь вас ведет! Он вас в испытаниях немыслимых сохранил, и тело ваше, и, главное, душу. Ему упование! Что Господу нашему светские условности, общественные предрассудки…

– Вот! – воскликнула Люша и умоляюще сложила руки перед грудью. – Раз Господь насупротив врачей и прочего еще Камишу к себе не взял, значит у Него покудова другие на нее планы. Что ж мы с вами – Господу не поспособствуем?! Лев Петрович! Голубчик! Камишенька сама ехать хочет, спросите ее, а у меня так просто сердце надрывается, как хочется в родные места! Птицей полетела бы!

– Поспособствовать Господу? – Лев Петрович несколько ошалело покачал головой и быстрой талантливой рукой неожиданно для самого себя нарисовал бородатого старичка, по-турецки сидящего на облаке. – Да как же…

– А я вам сейчас все объясню! – торопливо воскликнула Люша и выхватила у него из-под пальцев рисунок. – Вы ведь такой душка, вы меня сразу поняли! Не то что другие, которые не только людям, но и Господу довериться боятся!

– Ну что? – Камиша приподнялась на подушках. Глаза ее лихорадочно блестели. – Что, Любочка?

– Получилось! Все получилось, как вы и сказали! Я сказала про знак, который мне будто бы кто-то откуда-то подал, и дядюшка Лео сразу купился.

– Грех это – лгать, – сказала Камиша.

– А мы же для блага. И Господь простит. Вот! – быстро возразила Люша и помахала зажатым в пальцах листком. – Гляньте, какой Господь наш милашечка получился! Разве такой может не простить?

Камиша явно хотела сохранить серьезность, но взглянула на рисунок и улыбнулась против своей воли.

Ослепительный зигзаг в электрической лампочке подрагивал от нестойкого напряжения, и этот неживой дрожащий свет отражался в неподвижных глазах Арсения Троицкого, погруженного в иные миры.

– Ты глупец, Арайя, – выговорил он задумчиво и глуховато, не выныривая из глубины иномирья. – Можно сказать, идиот.

Максимилиан, который и сам витал где-то поблизости от эмпиреев, неуверенно улыбнулся:

– Мм… соглашусь… даже с последним. Не стану спорить. Но! Проблемы-то это не решает.

– Какой проблемы, несчастный? Вот он, твой роман! Кому еще выпадала такая удача? Бери его! Вдыхай! Живи в нем! Получи от него все, что возможно! А ты, как идиот, хочешь отряхнуть ручки и отступить?

Темный взор Арсения заколебался, будто пошли рябью ровные тучи, затянувшие ночное небо, и в них заблистали молнии. Макс даже поежился, настолько ему стало не по себе от величественной банальности этого образа.

Троицкому же все было нипочем. Он в любом образе оставался абсолютно органичен и вживался в них с удовольствием – даже теперь, когда все чаще говорил, что устал от жизни. Впрочем, эта усталость, разумеется, тоже была одним из образов.

Молнии слегка улеглись, и взгляд, обратившись к Максу, сделался осмысленным и почти трезвым.

– Какого еще совета ты от меня ждешь?

– Спасибо!

Легким рывком выбросив себя из кресла, Макс прошелся по комнате. Номер с видом на Москву-реку, давно ставший для петербургского гостя домом родным, был заставлен пучками желтой мимозы. Гретхен, сидевшая, как и положено порядочной домашней черепахе, в большой стеклянной банке, мирно шуршала капустными листьями. Со стены над банкой таращилась сине-красно-коричневая женщина, запечатленная маслом на обоях еще позапрошлой зимой, когда революционно настроенные пифагорейцы спорили о наглядном воплощении стихии разгневанных масс.

– Алекса, значит, побоку?

Он остановился и уставился на жующую Гретхен, невольно прислушиваясь к мягкому царапанью ее коготков.

– Я не могу так поступить. Это не мой роман. Хотя… нет, мой! Эта девочка всегда была где-то рядом… тревожная горечь… И вот она воскресла. Совершенно закономерно, так и должно было быть. Я в жизни не встречал ничего такого же правильного! И…

– И что тебе еще надо?

– Жениться на ней, однако, должен вовсе не я, – серьезно и здраво сообщил Макс, отворачиваясь от черепахи к Троицкому.

Тот успел налить себе еще коньяка и теперь любовался им сквозь резной хрусталь рюмки. При последних словах Макса покосился на него недоуменно:

– Я верно расслышал, жениться? Ты хочешь жениться на Даме? Королеве эфира? Я-то думал, печальная судьба Саши Блока у всех отбила охоту к таким авантюрам.

– Я бы сего не исключал, – игнорируя сарказм в голосе старшего товарища, подтвердил Макс. – Но это невозможно. И ты, может быть, не обратил внимания, Арсений, – о том, что она воскресла, знают все, кроме Алекса. Она так захотела. Ему назначена роль Пьеро из итальянской комедии. А мне, стало быть, Арлекина.

– А тебе эта роль не по душе? И исполнять ее ты не станешь?

– Ха! Вот и нет. Очень даже стану.

Троицкий усмехнулся, тряхнул головой и в один глоток выпил коньяк.

– А ко мне, позволь спросить, зачем ты сейчас пришел? Совета просить? Какого тебе еще совета?

– Не знаю, – сказал Максимилиан. Взъерошил кудри и взялся за горлышко бутылки, чтобы налить коньяка и себе.

Солнце, яркий холод, грачи уже важно ходят по освободившимся от снега полям. Дорога от Алексеевки разъезжена в жидкую, жирную, с изрядным добавлением навоза грязь. Над озером воздух дрожит и перемещается прозрачными пластами. При приближении к лесу словно из ничего нарастают синие тени.

– Вон там, за парком, и есть Синие Ключи, – объясняет Люша Камише.

Камиша приподнимается в полостях и одеялах, вытягивает шею, глядит в окно. Она совсем не знает России, но прежде путешествовала по Италии, жила в Венеции у родственников. На жаркие южноитальянские пейзажи увиденное теперь не похоже ничуть. На замкнуто-отраженную в воде и своей истории Венецию – тем паче.

Сосны с бежевыми внизу и розоватыми наверху стволами. Облупившаяся белая краска на больших вазонах при въезде.

– Я тут сойду, а вы прямо по аллее поезжайте! К Синей Птице! – командует Люша, открывая дверцу массивной старинной кареты. – Я лесом прибегу.

– Но, Люба, как же… – вскидывается Максимилиан. – Подумай, в какое нелепое положение ты ставишь меня, Камиллу Аркадьевну… Что ж я скажу Алексу? Как объясню? Кто это? Зачем мы приехали? Я и теперь должен молчать?!

– Нет, Арайя, теперь ты можешь говорить что угодно. Это уже все равно. Потому что я – дома!

С этими словами Люша на ходу соскакивает с подножки, показывает направление удивленному кучеру и, увязая едва не по колено, бежит вбок, на поляну.

Максимилиан, Камиша и Степанида в шесть глаз смотрят в заднее окошко и, удаляясь, согласно видят, как Люша ничком, широко раскинув руки, падает в едва оттаявшую грязь, перемешанную с опавшими листьями и иголками.