Пола Маклейн - Парижская жена

— Так дорого? — от названной цифры мне стало нехорошо. — Разве мы можем это себе позволить?

— Успокойся, малыш. Получу деньги за очерки. Мне необходимо быть здесь. Я это остро чувствую.

Спорить с его предчувствием я не могла — тем более что валилась с ног от усталости. Мы с радостью вселились в снятую комнату — в противном случае нам пришлось бы, как и остальным, провести ночь на улице. Весь год город ждал этой недели, этой зажигательной ночи. Казалось, люди на улицах могли танцевать вечно, и мне вдруг подумалось: как странно, что в Париже мы торопились попасть домой, чтобы избежать хаотичного празднования Дня взятия Бастилии, а ведь здесь то же самое, только еще безумнее.

В шесть утра я окончательно встала, понимая, что отдохнуть мне не удастся, и вышла на балкон. Внизу, на улице, народу было не меньше, чем ночью; казалось, все чего-то ждали. Приближалось время, когда выпускали быков, и они бежали по улицам; но я этого не знала, хотя чувствовала: что-то готовится. Вернувшись в комнату, я неслышно оделась, но сон Эрнеста слишком чуткий, и он сразу проснулся. Когда мы вместе вышли на балкон, раздался пушечный выстрел. Над площадью поплыл белый дым, и толпа внизу вдруг запела. Расположение нашей комнаты было превосходным. С нашего балкона мы слышали и видели все, что происходит внизу. Группа мужчин и юношей страстно пела испанскую песню. Я ничего не понимала, но в этом не было необходимости.

— Мне кажется, в песне говорится об опасности, — прокричала я сквозь шум Эрнесту.

— Счастье риска, — отозвался он. — Им не терпится испытать себя. Узнать, смогут ли они победить страх.

Он знал, что скоро выпустят быков. Гертруда и Алиса рассказали в подробностях обо всем, что видели на фиесте в прошлом году, то же сделал и Майк Стрейтер. Но Эрнесту этого было мало, он хотел все увидеть сам. И если б не я, он не стоял бы на балконе. На самом деле ему хотелось быть на площади и тоже готовиться к бегу.

— Да здравствует Сен-Фермин! — кричала толпа.

Снова прогремела пушка — это выпустили быков, и мы увидели, как мужчины быстро побежали по булыжным мостовым. На тех, кто бежал, были белые рубашки и штаны с ярко-красными поясами на талии, на шее — такие же красные платки. Некоторые держали в руках газеты, чтобы отгонять быков, на лицах у всех застыло почти экстатическое выражение. За бегущими людьми с топотом неслись шесть быков; от их мощи пол трясся под нашими ногами. Стук копыт громоподобным эхом разносился по улице, низко опущенные крупные темные головы были смертоносным орудием убийства. Некоторые мужчины, не выдержав напряжения, карабкались на заграждения, установленные вдоль улицы. Зеваки помогали им, но в толпе явственно ощущалось предвкушение, что кому-то не повезет — он окажется недостаточно быстрым или ловким.

В тот день никто не попал на рога, мы, во всяком случае, этого не видели, и я почувствовала большое облегчение, когда быки благополучно достигли арены. Ритуал занял всего несколько минут, но все это время я не двигалась, затаив дыхание.

Завтрак наш состоял из восхитительного кофе с молоком и булочек. Потом я вернулась подремать в нашу комнату, а Эрнест пошел гулять по улицам Памплоны и записывать то интересное, что увидит. Для него все было поэзией, включая морщинистые лица старых басков в одинаковых синих кепках. Что до молодых людей, то они носили соломенные шляпы с широкими полями, на плечи ставили мехи с вином; их руки и спины бугрились от мускулов, наращенных тяжелым трудом. Ко мне Эрнест вернулся в возбуждении от увиденного и восторженно описал свой ланч из речной форели с хрустящей корочкой, начиненной поджаренной ветчиной и луком.

— Лучше рыбы я не ел. Под соусом. Ты должна попробовать.

— Ты что, хочешь вернуться в то кафе и будешь смотреть, как я ем?

— Вовсе нет. Я снова ее закажу.

Ближе к вечеру начался первый бой; мы занимали хорошие места, близко к арене. Эрнест переплатил за билеты, чтобы нам открывался полный обзор, но он также заботился и обо мне.

— Сейчас не смотри, — сказал он, когда первый всадник вонзил остро заточенную бандерилью в холку быка, и из раны брызнула кровь. И повторил, когда забодали лошадь и еще — когда талантливый молодой тореро Никанор Вилалта убил своего быка с прицельной точностью. Но я ни разу не отвела глаза.

Мы до самого конца сидели на своих местах у барьера, видели смерть шести быков, и все это время я, увлеченная зрелищем, не сводила глаз с арены. Между боями я обметывала белое хлопчатобумажное одеяльце для малыша.

— Ты меня удивила, — сказал Эрнест в конце дня.

— Правда?

— Ты не приучена наблюдать нечто подобное. Я боялся, тебе станет плохо. Прости, но это так.

— Сама не знала, как к этому отнесусь, но теперь могу сказать. Я чувствовала себя сильной и защищенной от опасности. — Закончив работу, я сделала последний стежок и завязала аккуратный, маленький узелок — как научила в детстве мама. Довольная проделанной работой, я провела рукой по ткани, думая, как удивилась бы она, увидев, что я, находясь в таком диком, полном необузданных страстей месте, не прячу голову от страха, а отношусь ко всему спокойно и естественно.

— В детстве меня нельзя было испугать. Я тебе рассказывала.

Он кивнул.

— Думаю, родные обрадовались, когда это прошло.

— Не уверен, что прошло. Сегодня я сам видел твое бесстрашие.

— Я сильная благодаря малышу. Он толкался, когда звучали дудки и ревела толпа. Кажется, ему понравилось.

Эрнест улыбнулся с нескрываемой гордостью.

— Бывают плохие семьи, но наша будет другой.

— Наш ребенок узнает все, что знаем мы. Будем честными с ним и ничего не станем скрывать.

— И не будем его недооценивать.

— Или вбивать страх перед жизнью.

— Похоже, перед нами стоит нелегкая задача, — сказал Эрнест, и мы счастливо засмеялись — общее желание придавало нам сил.

Ночью, когда мы снова не могли уснуть из-за фейерверков, барабанного боя и танцев, Эрнест сказал:

— А может, назовем малыша Никанором?

— С таким именем он станет великим тореро. Ничего другого ему не останется.

— А ведь мы хорошо проводили время, правда? — И он крепко обнял меня.

— Ничего не кончилось.

— Да, но полагаю, придется укротить себя с рождением малыша. Надо зарабатывать на хлеб насущный, быть папой — на то, чего хочется, не останется времени.

— Первый год, пожалуй, но это не навсегда.

— Значит, пожертвуем ему год. А потом пусть смирится со своей судьбой.

— Никанор, — повторила я. — А что? Звучит.

— Звучит, но это не значит, что маленький негодник может рассчитывать больше, чем на год.