Александр Селисский - Трофим и Изольда
Глеб долил чай Трофиму и себе. Вероника раньше занятая картами допивала свою чашку. Маша грызла печенье, не удовлетворённая дневной порцией.
– При такой тупости, – бурчала Вероника, – могла бы, хоть заниматься побольше. – Она явно искала возражений, чтобы сорвать злость. – Решкин, почему твоя дочь целый вечер сидит с нами, и лодырничает? Мы уже сдали все экзамены! Отправь её заниматься. Немедленно!
– Ох, – вздохнула Маша, – ну сейчас, – и с места не двигалась. – Никто меня не любит, никто не жалеет... – завела она ту же песню.
– Здесь не подают, – сказал отец. – Иди заниматься.
Маша ещё раз вздохнула и всё-таки ушла.
Трофиму развернули походную алюминиевую кровать в коридорчике, с круглым корабельным окошком у самого потолка. Решкин выдвинул ящик серванта. В нём хранились канцелярские папки, конверты и какие-то бумаги навалом, машинописные или написанные от руки. Сверху лежало письмо в заграничном конверте, длинном и узком. Его Решкин отложил.
– От коллеги из Австралии. По поводу моей статьи.
– У вас много статей? – не удержался Трофим и смутился. Но Глеб не удивился вопросу.
– Не очень, – сказал он. – Всего девятнадцать. Но на все кто-нибудь ссылается. В Австрии, в Японии, в Штатах, в Чехословакии. И у нас, конечно. На самом деле это главное – ссылки. Если они есть, значит работа нужна, – Решкин переложил ещё несколько папок и достал плотный желтоватый конверт, больше похожий не на письмо, а на бандероль. Весь угол конверта был заклеен разноцветными почтовыми марками. «Ого! Это же до утра читать» – подумал Трофим. Глеб Алексеевич поставил возле кровати табурет, на него лампу и протянул из комнаты белый кабель электрического удлинителя.
– Спокойной ночи.
– И вам. И спасибо.
– Не за что.
Так вот что имел в виду Решкин, обещая «показать» письмо! Из конверта посыпались фотографии. Чего только на них не было: хасиды с пейсами в огромных шапках, морские пляжи, девчонки с кольцами в пупках и ноздрях, лыжник на снежной горе, гроты, расцвеченные брызгами воды и пены, города непривычной архитектуры, каменная пустыня, подвесная канатная дорога, церкви, мечети, синагоги, детали орнамента, странные дома, мешки бананов, араб на ишаке и бедуин на верблюде, автострада, забитая длинной автомобильной «пробкой», переулок в котором двоим не разойтись, узловатые стволы незнакомых деревьев и море, море, море. Обезьяна в заповеднике. Крокодилы. Фотографии были обёрнуты листом бумаги. На листе толстым карандашом, размашисто: «Ну, вот я и прыгнул, наконец. Удержусь или опять носом в опилки?»…
Трофим спал и ему снился Костя. В красно-зелёном смокинге и строгих золотых очках. В жизни он не носил смокинга, а на манеже очков, но во сне чему ж удивляться? Нос Кости шевельнулся. Вправо. Влево. Вправо-влево, вправо-влево. А глаза смотрели печально и не на Трофима, а как бы сквозь него. И увиденное там ему не нравилось. Нет, не нравилось...
Последняя реплика «a’part» …ЭПИЗОДЫ ИЗ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА НЕЗНАМЕНИТОГО /но внешне похожего на поэта Валерия Брюсова/.
Олег Антонович Лапин 1931 – 1998. Киевский житель, православный человек и дворянин – по матери. Увы, дворянство в России наследуют исключительно по отцу.
Лапин: «А как посылать, так по матери! Сволочи…».
Итак, мы рождались в государственных родильных домах, учились в казённых школах, работали, лечились, жили и умирали на чужой территории. Тем более гордился он – не социалистический «ответственный квартиросьёмшик», нет! Владелец наследственной квартиры в деревянном доме постройки девятнадцатого столетия. Без телефона и «удобства во дворе». Зато гордое: – «Кто из вас платит Советской власти земельную ренту?» /Из рассказов Олега Лапина и о нём. В дальнейшем «из О.Л.»/. Когда-то дом освещался керосиновыми лампами, но со временем провели электричество. Олег утверждал, что в комнатах повесили свечи Эдисона, а в дворовой уборной лампочку Ильича.
Дом стоял на Кудрявской – тихой, мощённой булыжником, двухэтажной улице, выгнутой полукругом, от чего выходила она обеими сторонами на Львовскую. Во время оно живал здесь Афанасий Иванович Булгаков с семьей, а также родственники присяжного поверенного г-на Ульянова В.И. – впрочем, согласно историческим документам, был он только помощник присяжного поверенного и дальше по той стезе не двинулся, отчего, может быть, и перешёл на другую, что имело негативные последствия для миллионов семей, причём для Лапиных меньше, чем для многих других. Ибо живы остались.
«Все дома в нашем дворе принадлежали моему деду. Дед был человек состоятельный, член правления банка. Наш дом занимала семья, другие сдавались в наём. Но в пятнадцатом году дед влюбился в шансонетку, сбежал из дому, за год, спустил всё, кроме единственной квартиры и нищим вернулся в семью. В обществе над ним смеялись. А через год смеялся он: «товарищам» было нечего отобрать. /Из О.Л./. Дедом Олег тоже гордился. И ещё дядей. В семейном фотографическом альбоме, наполненном господами во фраках и сюртуках, среди котелков и проборов «бабочка», между пенсне и часовыми брелоками он был похож на матроса, сошедшего на берег с чайна-клиппера в Одесском порту. Олег утверждал, что так оно и было: «позор семьи», мальчишкой бежав из дому, шлялся по свету. Был матросом, рабочим в Буэнос-Айресе и ещё на каких-то случайных, увы! – не престижных работах. Умер в больнице для бедных, как говорил Олег, от гонконгского сифилиса. Может он: в Гонконге особенный? Этого Олег не знал, но родственником гордился, по-моему, даже больше чем дедом. И ещё тем, что сам не только коммунистом или комсомольцем, но даже и пионером никогда не был! Из чего, правда, можно сделать вывод, что октябрёнком всё-таки был. Но кто же совсем без греха?!
У Лапиных я впервые увидел Библию с иллюстрациями Дорэ. И ещё книжку «Помазанник Божий» с ятями, ёрами, фитой. «Вы должны были вырасти, оглядеться, понять всё вокруг. А я с детства не слышал другой формулы, кроме «Эта бандитская власть» или «эта позорная власть» /из О.Л./.
А псом Олег не гордился и совершенно напрасно. Как уже сказано Пауль был умён, очарователен и совершенно не повинен в том, что он беспаспортный пудель, а не породистая овчарка! В конце концов у хозяина родословная тоже была с дефектом /см. выше/..
Пятилетний Олежек хотел стать писателем и даже начал писать рассказ, но придумал только первую фразу: «По комнате летала насекомая муха...» К художественному творчеству больше не возвращался но, видимо чувствуя причастность литературе, водил знакомство с пишущей братией. Интересовался происхождением слов и терминов. Через много лет, услышав про «Европейское сообщество», спросил:
