Жан Марат - Похождения молодого графа Потовского (сердечный роман)
— Ах, Софья! Удалите, пожалуйста, от моего взора досадный образ счастия, которого я не могу вкусить. Мое сердце посвящено грусти; у моих глаз не должно быть другого употребление, как оплакивать потерю Люцилы.
Вдруг она встает, хватает мою руку, кладет ее на свое сердце, которое, я чувствую, сильно бьется, обвивает рукою мою шею, прижимает меня нежно к белой, как алебастр, груди, которую она выставила пред моими глазами, приближает к моей щеке свою пылающую щеку; руки ее становятся цепями, которыми я скован, взгляд ее — взгляд желания, и она ищет тысячью раздражений влить в мое сердце пламя, которое ее пожирает.
Она не успела в этом.
В то время, как она так упорно добивалась своего, я чувствовал в себе что-то отталкивающее ее усилие и издевавшееся над ее прелестями.
Задетая моею оскорбительною холодностью, она потупила голову, глубоко вздохнув; сердце ее готово было разбиться. Наконец, слезы потекли из ее глаз; затем голосом, прерываемым рыданиями, она сказала:
— Я вижу, как искусно скрывает от меня ваше холодное равнодушие мое несчастие, но я чувствую его во всем его размере, я им подавлена. Ах, неужели надо, чтобы я с своими горестями обратилась к вашему сердцу, и чтобы тот, кто бы должен был отереть мои слезы, заставил их течь? Я раскаиваюсь в этой постыдной слабости.
Я тотчас возразил:
— Не оскорбляйтесь, что я так дурно отвечаю на вашу нежность; мне тяжело быть осужденным на это.
Оба, потупив глаза, мы храним некоторое время молчания. Бросив на нее беглый взгляд, я заметил на ее лице отпечаток глубокой скорби. Я чувствовал, как мое слабое сердце смягчается, и жалость очищает место любви.
Уже пламя нечистой страсти начало прокрадываться в меня, но из опасения зайти дальше, чем я бы хотел, я вырвался из ее объятий и удалился на несколько шагов.
Когда она увидела, что я ее избегаю, обращение ее изменилось. Краска залила ее лицо, глаза ее, казалось, метали пламя; затем вдруг, уступая своему чувству, она принялась рвать на себе волосы, бить себя в грудь и в ярости произнесла следующие слова:
— Так-то, варвар, ты презираешь любовь, в которой я тебе призналась? Боги, спешите его наказать! Да постигнуть тебя еще злейшие беды, чем те, что переношу я чрез тебя! Да буду я их свидетельницею! Твои муки будут для меня упоением.
Вскоре невольный трепет овладел ее телом, колени подогнулись под нею, она искала опоры; я протянул ей руку.
Разом смертельная бледность разлилась по ее лицу, слезы начали литься, и она бросила на меня взор отчаяния, говоря почти угаснувшим голосом:
— Жестокий, вы меня обманули! Я открыла вам сердце только в надежде жить с вами счастливой, а вы принесли в мою душу смерть.
Состояние, в котором я ее видел, вызывало во мне сострадание; ее упреки пронзали мне сердце, а зрелище этой сильно волновавшейся груди разжигало мое воображение.
Уже я начинал терять силы к сопротивлению. Чтобы уйти от гибели, я предался бегству.
Едва я прошел двери, как пронзительные крики поразили мой слух. Я замедлил шаги и услышал следующий монолог:
— Итак ни к чему, что я смутила их любовь? Несчастная, что я сделала? В какое я попала безвыходное положение? Как из него выйти? Как он будет меня ненавидеть, когда узнает, что именно из-за меня он проливал слезы! Как будет презирать, вспоминая о моей постыдной слабости! Воспоминание о состоянии, в котором он меня только что видел, будет неразлучно с ним и в объятиях счастливой соперницы, и мое поражение послужит только к увеличению ее торжества. Ах, он бежит, полный презрение ко мне и живет только для Люцилы! Увы! Я терплю только то, что я вполне заслужила. Иди, иди, Густав! Оставь покрытую стыдом Софью во власти безумия от безнадежной любви!
Она кончала эти слова, когда я ворвался снова в комнату с криком:
— Что, Люцила еще жива? Где она? Что с ней? Благоволите избавить меня от этой жестокой неизвестности.
Увидев меня, Софья пришла в остолбенение.
Я в свою очередь бросаюсь ей в ноги и прошу, сложив руки, не держать меня в сомнении.
В своем волнении она не знала, на что решиться. Хотела говорить, у ней не хватило голоса.
Я удвоил настояние, с большим еще жаром.
В конце концов она прервала молчание:
— Какая была я безумная! Только затмение разума могло меня довести до того, что я забыла свой долг и интересы Люцилы принесла в жертву своей любви; но этого жестокого помрачение, ты — причина, и я слишком сильно за него наказана.
Пораженный темь, что я только что видел, и еще более темь, что услышал, я, теряя голову, вскричал:
— О, небо, что я слышу? Вы мне пронзаете сердце! Чем могли бы вы помочь в сокрушающем меня горе! Не вам ли доставляло наслаждение делать несчастных? Кончайте, пожалуйста! Нельзя более скрывать от меня остальное: вы сказали слишком много, чтобы притворяться дальше. Не бойтесь с моей стороны слишком справедливых упреков. Я вам прощаю все.
Но мне не было возможно вырвать от нее ни одного слова более. Взбешенный ее упорством, я поднялся, восклицая:
— О, жестокая, вы меня обманули! Боги моей души! Люцила жива еще!
Я тотчас же оставил ее, мое сердце, которое оживил луч надежды, отдалось восторгам радости.
Прощай, дорогой друг, мирный сон, которого я не вкушал уже так давно, уже отягощает мои веки; нужно положить перо, но я с удовольствием возьмусь за него снова при пробуждении.
Хижина пастуха, 26 сентября 1770.
LXVІІІ.
От того же к тому же.
В Пинск.
Я не ждал, когда станет брезжить день; я бросился в кухню, отдал приказание слуге тотчас же оседлать наших лошадей, и мы отправились, предоставив Софью ее отчаянию.
Несмотря на ужасы ночи, которая была очень темна, и опасность, которой я подвергался со стороны разбойников, я был спокоен. Состояние моей души очень изменилось. Я чувствовал себя сбросившим гнетущую тяжесть. Я был, если хочешь, еще грустен, но моя грусть не имела ничего мрачного; это была нежная меланхолия; я находил в ней очарование и предпочитал ее легкую горечь обманчивой сладости счастия, которое я только что покинул.
Я не мог придти в себя от удавления.
— Это приключение имеет в себе что-то чудесное, — говорил я себе; я удивлялся забавам судьбы, которой нравится иногда внезапно возвышать тех, кого ей только что доставляло удовольствие обращать в ничто.
Я ехал целую ночь, не отдавая себе; отчета, куда направлять.
В моем нетерпении я направился по первой представившейся мне дороге: мне было достаточно, что я удалялся от тех печальных мест, где проживает жестокая, заставившая меня пролить столько слез — женщина.
