Елена Арсеньева - Звезда моя единственная
Окруженная роскошью, императрица никогда не позволила бы себе подпасть под влияние чрезмерной элегантности или пышности. Ее единственной прихотью, потакать которой она себе разрешала, было то, что время от времени ей приносили и затем меняли картины из Эрмитажа. Потом Николай Павлович заказал для нее копии тех картин, которые она особенно любила.
Распорядок дня императрицы не был регулярным из-за ее многочисленных обязанностей и различных визитов, которые она должна была принимать. Вход к ней был свободен для князя Волконского, на обязанности которого лежало обсуждение с ней приглашений на балы, а также выбор подарков к крестинам и свадьбам, и для генерал-адъютантов и флигель-адъютантов. Все они, а также и некоторые привилегированные друзья, дамы и кавалеры, могли приходить к ней без того, чтобы стоять в списке. Они приходили уже с утра, чтобы выпить с государыней чашку шоколада, в то время как обсуждалось необходимое. По воскресеньям, после обедни, представлялись мужчины, по вечерам – дамы. В большинстве случаев их бывало от сорока до пятидесяти человек: матери, которые привозили представляться своих только что вышедших замуж дочерей, дамы, приезжавшие прощаться перед каким-нибудь отъездом, или такие, которые благодарили за очередное производство их мужей, – все они в придворных платьях с длинными шлейфами. Это были утомительные обязанности. Императрица была освобождена от них только после того, как сдало ее здоровье. Детям доставляло громадное удовольствие наблюдать за приемом через дверь вместе с императором. При этом он делал знаки рукой некоторым хорошим знакомым.
По вечерам ходили во французский театр, ансамбль которого привлекал знатоков, а также и тех, кто любил блестящее общество. Император, после шестнадцатилетнего брака все еще влюбленный в жену, любил видеть ее нарядно одетой и заботился даже о мелочах ее туалета. Бывали случаи, что, несмотря на все ее протесты, ей приходилось сменить наряд, потому что он ему не нравился. Это, правда, вызывало слезы, но никогда не переходило в сцену, так как Александра Федоровна сейчас же соглашалась с мужем, и тот, немного смущенный и сконфуженный, усиливал свою нежность к ней.
Находились при дворе добродетельные дамы, которые обвиняли императрицу в легкомыслии. Они жаловались московскому митрополиту Филарету, что государыня вместо того, чтобы думать о спасении души, только и делает, что танцует и гоняется за развлечениями. На что тот возражал: «Возможно, но я думаю, что она, танцуя, попадет в рай, в то время как вы еще будете стучаться в дверь».
Но все же Шарлотта-Александрина никогда не забывала, что за красоту и изящество ее некогда прозвали Лалла-Рук в честь героини романтической поэмы Томаса Мура, и сам Пушкин написал о ней:
…И в зале яркой и богатой,Когда в умолкший тесный круг,Подобно лилии крылатой,Колеблясь, входит Лалла-Рук,И над поникшею толпоюСияет царственной главоюИ тихо вьется и скользитЗвезда – харита средь харит.
Эти строки были для нее словно засохший цветок, найденный в старой книге и напомнивший о давно минувших днях. Они заставляли плакать и тосковать о былом – и с тоскою смотреть на день сегодняшний. Императрица не хотела перестать быть красавицей. Она не хотела, чтобы ею восхищались лишь потому, что она верная жена, хорошая мать или государыня всероссийская. Она хотела видеть в мужских глазах не только вожделение или уважение, а обожание, смешанное со страданием от невозможности обладания ею. Проще говоря, она обожала невинный флирт и мечтала о нем. И этим она ничем не отличалась от других женщин. Но вот что несправедливо: любая из ее подданных была в этом отношении более свободна, чем она. И при всей любви к своим дочерям она порой страстно завидовала им, потому что они могли сколько угодно предаваться этому невинному флирту. Для нее же оставались только танцы, которые она обожала, и в эти блаженные минуты ее лицо говорило о страстной жажде вернуть время назад.
Именно такой ее и увидел император, войдя в бальную залу. Его жена с томно прикрытыми глазами склонялась к плечу красивейшего из красавцев – Александра Трубецкого, и губы ее были полуоткрыты, а подол легкого платья взвивался так высоко, что все могли видеть ее ноги.
Николая словно в сердце ударили. Казалось, эти двое сейчас сольются в поцелуе! Он даже не заметил, что они совершенно не одни в зале, что здесь танцуют и его дочь Олли в паре с Жоржем Дантесом, и несколько фрейлин, в числе которых была фаворитка его сына Мари Трубецкая, вальсирующая с герцогом Карлом и с невероятным усердием строящая ему глазки, – ему казалось, что они одни здесь, его императрица и ее кавалергард!
– Сударыня! – произнес Николай Павлович тем своим особым голосом, который мог перекрыть пушечную стрельбу на маневрах… говорили, это свойство унаследовано Николаем от самого Петра Великого. – Сударыня!
И более ни одного слова не было сказано, но дирижер содрогнулся и уронил палочку. Оркестр вразнобой тащил несколько нот, а потом перестал играть. Танцующие отскочили друг от друга и недоумевающе уставились на государя. И только у бедной Александры Федоровны было на лице самое что ни на есть виноватое выражение, потому что она в самом деле чувствовала себя виноватой и признавала право мужа во всеуслышание провозгласить это негодующее: «Сударыня!»
Михаил Павлович стоял в дверях, сурово хмуря брови, однако с трудом скрывая довольную улыбку, в которой, впрочем, было немало мстительности. Вытянувшиеся физиономии «паркетных шаркунов» немало его забавляли. Сикорский, Трубецкой, Жорж Дантес… а где же Барятинский?
– Никс, отчего вы вдруг явились с видом разгневанного Юпитера? – весело начал было герцог Карл. – Неужели вас возмутило, что несколько фавнов вздумали сорвать цветы на той тропе, по которой только что прошла прекрасная Юнона?
Николай бросил на него уничтожающий взгляд, и точно ледком подернуло лица танцующих. Карл понял, что даже его обычные шутки не спасут положение.
– Брат мой, я ожидал от вас большей деликатности в моем доме, нежели устраивать эти пляски без ведома главы семьи, – холодно проговорил император. – И вы не думаете о том, что компрометируете молодых девиц? Одно дело, когда они вальсируют в объятиях мужчин на глазах огромной толпы в бальном зале, и совсем другое – когда здесь… украдкой… Это безнравственно!
Голос императора, его разгневанный вид лишали людей способности вникать в смысл этих слов и понимать, что в безнравственности император обвиняет прежде всего жену, а вовсе не дочь, по сути еще ребенка, не этих скромных девушек – ее фрейлин… обвинение же любовницы его сына выглядело вовсе смехотворным! Конечно, Александра Федоровна все прекрасно поняла, и глаза ее налились слезами. Трубецкой же стоял понурясь, как побитый.
