Елена Арсеньева - Несбывшаяся весна
Так началось Ольгино плавание, и длилось оно весь июль. Работа и в самом деле оказалась тяжелой, опасной. К счастью, знаменитый спасательный пояс до сих пор ей не понадобился ни разу. Оставалось надеяться, что не понадобится и впредь. Но почему же так тяжко стало у Ольги на душе после того, как она отдала его сержанту?
Может быть, просто было жаль расставаться с памяткой из дому? С подарком тети Любы?
Может быть…
* * *Поляков чуть не опоздал на станцию переливания крови, куда отправились работники НКВД почти в полном составе: был общий для них и сотрудников УВД день донора. Идти было всего ничего, от Воробьевки до Костина, но десять минут на улице – это и много. Поляков отправился пешком – и нос к носу столкнулся с той самой жизнью, от которой его очень часто отгораживала работа.
Для начала он встретился с новым явлением: люди шли с лопатами и граблями, однако они шли вовсе не на субботник. Теперь в течение всего дня по улицам шествовали служащие и рабочие с садово-огородным инвентарем. Это были огородники. Чуть закончив смену или рабочий день, они шли на свои «плантации», как называли выделенные им земельные участки в сто двадцать – сто пятьдесят квадратных метров.
Поляков испытывал врожденное (голубая кровь, белая кость!) отвращение к земле, а потому равнодушно проводил взглядом какого-то мужчину с остро отточенной лопатой на плече – и пошел себе дальше.
Потом он увидел толпу на тротуаре около агитпункта. Рядом суетился милиционер, но никак не мог раздвинуть плотно сомкнутые фигуры. Милиционер был коренастый, Поляков – худой. Он легко ввинтился в толпу и увидел – на земле лежит женщина. Бледное лицо, мучительно-удовлетворенно-счастливое, успокоило Полякова. Никто никого не убил. Оказалось, что женщина только что родила на улице – с помощью других женщин. Ребенка решили отнесли в агитпункт в помещение кочегарки. Там было тепло, а на улице ветрено. Когда еще «Скорая» приедет!
Поляков согласился, что «Скорая» приедет не скоро, вывинтился из толпы и почти бегом вернулся в управление. Прошел было в гараж, но потом повернул в кабинет. Стоило представить, что сделается с завгаром, когда майор Поляков прикажет отправить один из драгоценных «Паккардов» (да пусть хоть и «эмку»!) подбирать «какую-то гражданку», невесть зачем решившую родить на улице, когда «у нас есть прекрасные, светлые и уютные роддома, и вообще, наша советская медицина – лучшая медицина в мире!». Ладно перманентная демагогия – с ней Поляков привык справляться, привык не обращать на нее внимания, но ведь легко можно представить себе последующее шушуканье: «На улице-то родила не просто женщина, а его любовница! И он отправил ее на казенной машине в больницу! Легко ему быть добрым за государственный счет, а между прочим, наши люди так не поступают!»
Не поступают так их люди, тут Поляков был согласен. Поэтому он не стал звонить в гараж по внутреннему номеру, а позвонил по городскому телефону на станцию «Скорой помощи» и самым хамским и казенным из всех возможных голосов приказал немедленно прислать карету на площадь Горького, к зданию агитпункта, забрать роженицу. Дежурная заныла: нет машин, ехать далеко, быстро не обернемся… На что Поляков сообщил: он отлично знает, где находится станция «Скорой помощи» – на улице Лядова, неподалеку от Семашко, и ехать оттуда максимум четверть часа, поэтому пусть не морочат ему голову – время он засек!
Вслед за тем он снова направился на улицу Костина, сдавать кровь. Перейдя площадь, он услышал позади себя вой сирены и убедился, что «Скорая» иногда все же и впрямь бывает скорой.
Поляков знал, что никогда не забудет этого незначительного случая. Как ни странно, как ни удивительно, но у него сделалось превосходное настроение, значительно упавшее в последнее время. Дело было не только в том, что дела на фронте шли неважно, на Керченском полуострове продолжались упорные бои. Явно было, что там обстоятельства складывались очень неважно. Но возмущали до глубины души сводки. Как будто их составляли для маленьких детей, а не для взрослых! Поляков был убежден, что такие сводки, кроме вреда, ничего больше не приносят. Оттого люди и молчали, не обсуждали событий. Бывали дни, когда никто ничего не говорил о фронте: ни в трамваях, ни в столовых, ни в других местах. Молчали, видимо, потому, что тяжело говорить…
Но дело было даже не в том. Возмутила Полякова другая сводка – не Информбюро, а дежурного УВД по городу. Вчера в центральном универмаге – угол Свердловки и площади Минина – приключилась дикая история. Там выдавали шерстяную материю. Некий гражданин купил отрез на костюм за девятьсот рублей и тут же продал за три с половиной тысячи. Около магазина началась драка. Полсотни же милиционеров были заняты не тем, чтобы наводить порядок, а тоже желали получить материал. В сводке, как и полагалось, отражалась не только картина происходящего, но и «настроение населения», то есть приводились реплики граждан. Они были таковы: «Вакханалия спекуляции и блата… Зверинец спекулянтов всякого рода… Жутко честному человеку… Война рождает героев и поднимает накипь человеческих отбросов… Раньше было: нетрудящийся не ест, а теперь наоборот: трудящийся не ест!» («Это намек на блат», – пометил в скобочках сотрудник, который составлял отчет.) И еще реплики: «У нас почти поголовное воровство в столовых, магазинах… Наше общество, можно сказать, разделилось на воров и ограбляемых… Беда в том, что нет всенародного контроля, как это было в 18 – 20-м годах. Да, в те годы мы сдавали золото, чтобы помочь голодающим детям, я колечко венчальное покойной жены отнес, а теперь эти детки выросли, нажрали ряшки и нас гнобят, последнее отнимают! Неужели мы доживем до того времени, когда можно будет не думать о куске хлеба, можно будет прийти – и просто купить какую-то жалкую тряпку, без талонов и очередей? Да в былое время приличные люди такие и не брали, небось одни ночлежники из пьесы Горького «На дне» на себя натягивали! А мы за ней – в драку…»
Читая сводку, Поляков чувствовал себя как человек, идущий по тонкому, тончайшему, чуть-чуть схватившемуся льду. Этот лед был – его вновь возникшая любовь к Родине, к России, – слабый такой ледок, еле затянувший, еле скрывший былую ненависть. Такие случаи, вроде драки из-за шерстяных отрезов, заставляли лед не просто трескаться, но и вовсе исчезать, а его, Полякова, – проваливаться в прежнюю темную бездну, из которой, раз провалившись, он мог и не вынырнуть, потому что она тянула, она была знакома и привычна…
Случай с новорожденным несколько воскресил его. Ведь очень может быть, он жизнь ребеночку спас. А что вы думаете? В такой ветреный, хоть и жаркий, весенний день, без воды, без пеленок, с полуживой и слишком молоденькой мамашей, которая явно не знала, что делать и как быть… Куда только ее муж смотрел, что отправил девчонку на сносях одну бродить по городу! Поляков, будь у него беременная жена, дохаживающая последний срок, глаз бы с нее не спускал. То есть посадил бы под замок и не выпускал из дому, а сам звонил бы каждые полчаса домой, пока не родился бы ребенок…
