Андрей Шляхов - Петр Чайковский. Бумажная любовь
Баронесса фон Мекк возражает: «Ваше последнее письмо меня очень, очень огорчило. Ваше неодобрение моим желаниям и действиям мне чрезвычайно больно. Я говорю по поводу исполнения Ваших сочинений в Париже. Я вижу, что в этом деле наши взгляды совершенно расходятся. Я, как Вам известно, обращаю внимание только на действительную, а не на кажущуюся сторону дела, поэтому для меня имеет значение только сущность дела, а внешностью его я совершенно пренебрегаю. Сущность же дела здесь такова: я. как страстная поклонница Вашей музыки, желаю искренно доставить человечеству, так сказать. разделить с ним то наслаждение, которым пользуюсь сама, слушая Ваши сочинения, но, не обладая сама ни оркестром, ни капельмейстерским даром, я нуждаюсь в исполнителе моего задушевного желания. Случай указывает мне человека, который так же горячо и искренно поклоняется Вашему таланту и к тому же владеет всеми средствами привести мою мечту в исполнение… Я в восторге, что встретила знатока и ценителя дорогого мне предмета и спешу воспользоваться этим…»
«Все, что Вы пишете мне насчет Colonn'a, в тысячный раз доказывает мне, как Вы бесконечно добры, великодушны, идеально деликатны, — ответит Чайковский. — Но я позволю себе заметить, что только тогда соглашусь с Вами насчет благородных свойств Colonn'a, когда он ответит Вам, что и без вознаграждения готов исполнить рекомендованные Вами вещи. Что-нибудь одно: или он действительно находит мою музыку достойною своих программ и тогда он должен отказаться от каких бы то ни было уплат, кроме тех, которые получаются сбором с публики, или же он неискренно говорит Вам, что любит мою музыку».
Во всем следует знать меру, в том числе и в демонстрации оскорбленного самолюбия. В том же письме Чайковский пишет: «Как бы то ни было, забудьте, ради бога, те, может быть, резкие выражения, которые я употребил, говоря об этом, и поступайте так, как Вам советует Ваш ум и Ваше сердце, в непогрешимости которых, в конце концов, я всегда уверен».
«Орлеанская дева» готовится к постановке в Петербурге…
В Петербурге же проходит благотворительный концерт, составленный исключительно из его сочинений…
Николай Григорьевич играет его музыку в Москве… В консерватории исполняют литургию св. Иоанна Златоуста… Хор поет прекрасно, Чайковскому нравится.
Ореол загадочности, бесконечные разъезды, ласковая благосклонность высших сфер — все это интригует публику и способствует росту его славы больше, нежели музыкальный талант.
Его узнают, его приветствуют, ему устраивают овации, его приглашает на обед младший брат императора, который, по негласному мнению света, и является подлинным правителем империи. Во всяком случае, государь император не принимает ни одного мало-мальски важного решения, не посоветовавшись с братом.
«В будущую пятницу я должен обедать у вел. кн. Константина Николаевича, который всегда протежировал мою музыку и влияние которого мне может оказаться весьма нужным. Вы можете себе представить, до чего мне, привыкшему теперь быть избавленным от всяких тягостей в сношениях с людьми, тяжела будет подобного рода высокая честь», — то ли хвалится, то ли жалуется он в письме к баронессе.
Нравится он и сыну Константина Николаевича, Константину Константиновичу, молодому повесе, интересующемуся музыкой и прочими радостями жизни. «У вел. кн. Константина Николаевича есть сыч Константин Константинович. Это молодой человек двадцати двух лет, страстно любящий музыку и очень расположенный к моей. Он желал со мной познакомиться и просил мою родственницу, жену адмирала Бутакова, устроить вечер, на котором бы мы могли встретиться. Зная мою нелюдимость и несветскость, он пожелал, чтобы вечер был интимный, без фраков и белых галстуков. Не было никакой возможности отказаться. Впрочем, юноша оказался чрезвычайно симпатичным и очень хорошо одаренным к музыке. Мы просидели от девяти часов до двух ночи в разговорах о музыке. Он очень мило сочиняет, но, к сожалению, не имеет времени заниматься усидчиво».
Чайковский стал медлителен в движениях, держится с достоинством, говорит веско, немногословно. Порывистость движений, непосредственность характера, бурное выражение чувств теперь проявляются только наедине с близкими или с самим собой.
Он жалуется ей: «Со всех сторон я получаю изъявление теплого сочувствия к моей музыке, а между тем… меня тянет отсюда куда-нибудь как можно дальше. Целое утро и до самого обеда я просиживаю над корректурами нескольких моих партитур, печатающихся разом. Обедаю и вечер провожу в гостях. Возвращаюсь домой усталый до изнеможения, плохо сплю и тоскую невыразимо. Отчего? Затрудняюсь ответить на этот вопрос. Жизнь в деревне и за границей приучила меня быть свободным, здесь я раб, ибо должен подчиняться различным тягостям, сопряженным с сочувствием, выражения которого повсюду встречаю».
Пребывание в столицах он называет теперь «петербургское и московское пленение».
Но в глубине души он радуется признанию его таланта.
Все было сделано им правильно.
Он поступил правильно, когда отверг карьеру правоведа.
Он поступил правильно, когда решил, что не станет подражать никому из своих предшественников.
Он поступил правильно, когда оставил консерваторию и занялся одним лишь творчеством и ничем более.
Ему не за что упрекнуть себя. Разве что за женитьбу? Но это был приступ безумия, то есть болезнь, а болезни настигают людей помимо их воли. Какие тут могут быть упреки?
А на душе тяжело. В сердце — грусть, а в голове все звучит и звучит Лелино стихотворение, которое никогда ему не нравилось. Оно и сейчас не нравится, но мысли его и впрямь, как мухи, а жизнь действительно больше проживалась в мечтах, чем наяву…
Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою:
Жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою!
Только прогонишь одну, а уж в сердце впилася другая, —
Вся вспоминается жизнь, так бесплодно в мечтах прожитая!
Хочешь забыть, разлюбить, а все любишь сильней и больнее…
Эх! кабы ночь настоящая, вечная ночь поскорее! [13]
Он писал Надежде Филаретовне: «Пока еще не чувствую ни малейшего поползновения написать что-нибудь своего собственного. Иногда мне приходит на мысль, что песенка моя спета, что источник вдохновения иссяк. Но припоминаю, что и прежде мне приходилось переживать периоды полного отсутствия творческих порывов. Вероятно, когда мой нравственный горизонт просветлеет, явится и охота писать. Но просветлеет ли он? Мне в эту минуту чудятся со всех сторон угрожающие и мне самому и всем, кто мне дорог, несчастия».
