Стэнли Джон Уаймен - Любовь на полях гнева
– Пустяки, – промолвила маркиза, бросая на меня сердитый взгляд. – Пожалуйста, садитесь, – прибавила она, обращаясь к незнакомцу.
– Позвольте, – возразил я, приподнимаясь. – Велите ему остановиться. Подождите, пока я…
– Это мой экипаж, – с яростью перебила меня маркиза.
– Совершенно верно.
– В таком случае, что же вы хотите?
– Я хочу выйти из него прежде, чем этот господин займет в нем место.
С минуту мы молча смотрели друг на друга. Видя мою решимость, она понизила тон.
– Почему вы хотите выйти? – спросила она, часто задышав. – Неужели только потому, что он хочет сесть с нами?
– Потому, что я не вижу никаких причин приглашать к себе в экипаж человека, которого мы не знаем. Мало ли кем может быть этот человек…
– Я знаю его, – отрезала маркиза. – Довольно с вас этого?
– Пусть он назовет себя.
До сих пор незнакомец стоял молча, не принимая никакого участия в споре, и только с улыбкой посматривал на нас. Но тут он вступил в разговор:
– С удовольствием. Меня зовут Алибан, я адвокат из Монтобана, и неделю тому назад у меня еще было хорошее состояние…
– Неправда, – резко перебил я его. – Я вам не верю. Вы не Алибан из Монтобана, а Фроман из Нима.
Он стоял спиной к заходящему солнцу, и его лицо было в тени. Поэтому я не мог видеть, как подействовали на него мои слова.
Прошло несколько секунд, прежде чем он собрался мне ответить. Но заговорил он совершенно спокойно, с большим тщеславием, чем с беспокойством.
– Ну, а если и так? Что же из этого?
– Если вы действительно Фроман, – решительно заявил я, встречаясь с ним глазами, – то я отказываюсь ехать вместе с вами.
– Следовательно, маркиза, которой принадлежит эта карета, не может ехать со мной?
– Не может, пока она моя спутница.
Он нахмурился, но сейчас же напустил на себя прежний беззаботный вид.
– А почему бы и не ехать со мной? Разве я недостаточно хорош, чтобы составить вам компанию?
– Дело не в том, хороши вы или нет, – резко сказал я, – а в паспорте. Я не желаю ехать с вами потому, что я имею поручение от теперешнего правительства, и знаю, что вы действуете против него. Я солгал ради маркизы и ее дочери, ибо надо было спасать женщин, но я не хочу лгать ради вас и служить вам ширмой. Поняли?
– Вполне, – медленно проговорил он. – Я служу королю. Позвольте узнать, кому вы служите?
Я промолчал.
– От кого же вы имеете командировку?
Я бесился от этих вопросов, но продолжал молчать.
– Послушайте, виконт, – вдруг заговорил он совсем другим тоном, – будьте сами собою. Я Фроман, вы угадали. Я беглец, и если б мое имя обнаружилось за какую-нибудь милю отсюда, в Вилльроге, я был бы немедленно повешен. То же самое случилось бы и в Ганже. Я в вашей власти, и прошу меня приютить. Позвольте мне проехать через Ганж в качестве одного из ваших спутников, я постараюсь извернуться сам.
Я не ожидал, что отказать для меня будет так трудно. Приняв твердое решение несколько минут назад, я теперь колебался самым жалким образом. Я чувствовал, что лицо мое горит, что маркиза не спускает с меня сверкающих глаз, испепеляя меня взором, и я почти уж согласился. Но, отвернувшись от них в сторону, я быстро дотронулся рукой до кармана, в котором лежал пакет с моей командировкой, и это прикосновение сразу произвело переворот в моих чувствах. Я опять увидел вещи в их прежнем свете и, хорошо это было или дурно, возмутился тем, что я только что хотел сделать.
– Нет! – с гневом воскликнул я. – Не желаю! Не желаю этого!
– Вы трус, – страстно закричала маркиза.
Вскочив со своего места, как будто желая ударить меня, но, дрожа, вдруг опустилась на свое место.
– Может быть, – сказал я. – Но я не желаю ехать с вами.
– Почему? Почему? – кричала она.
– Потому, что я еду по поручению правительства, и пользоваться своим положением для того, чтобы прикрывать господина Фромана, значило бы сделать то, чего бы и он сам не мог сделать. Вот и все.
Фроман вместо возражения только пожал плечами. Зато маркиза была в неистовстве.
– Дон-Кихот! – кричала она. – Вы несносны! Но за это вы поплатитесь! Да, поплатитесь, – повторила она гневно.
– Пожалуйста, маркиза, прошу вас не угрожать мне, – возразил я. – Если бы я даже и хотел посадить к нам господина Фромана, то все равно не мог бы этого сделать. Вы забываете, что барон де Жеоль отстает от нас всего на какую-нибудь милю и тоже едет в Ним. Он может показаться каждую минуту, и, если окажется, что я отыскал себе еще и брата, и что семья моя увеличивается, то едва ли он отнесется к этому равнодушно.
Но мои слова, которым она не могла отказать в основательности, не произвели на нее никакого впечатления.
– Вы несносны! – кричала она. – Пустите меня! Пустите меня!
Последние слова относились к Фроману. Я не противоречил ей.
Оба отошли на несколько шагов и поспешно о чем-то заговорили. Я следил за ними краем глаза. Вновь Фроман представлялся мне каким-то оторванным от всех, затерянным в этой печальной местности, одиноким, среди опасностей пути, и я начал чувствовать угрызения совести. Через мгновение я, быть может, уже раскаялся бы в своем отношении к нему, но вдруг кто-то тронул меня за рукав. Обернувшись, я увидел восхищенное, и вместе с тем, любопытное лицо Денизы.
– Сударь, – заговорила было она, но я схватил ее за руки и с жаром поцеловал их.
– Не надо, не надо, – прошептала она, краснея до корней волос. – Я хочу предостеречь вас, хочу просить вас…
– А я хочу благодарить вас, – прошептал я так же тихо.
– Я прошу вас быть осторожнее, – продолжала она, сердито покачивая головой, как бы желая этим заставить меня замолчать. – Слушайте! Для вас готовится западня… Моя мать не желает вам зла, хотя и очень сердита на вас. Но этот человек – отчаянный, а мы теперь в самом узком месте… Берегитесь!
– Не бойтесь! – успокоил я ее.
– Нет, я очень боюсь.
Когда маркиза вернулась к экипажу и уселась на свое место, я чувствовал себя совершенно другим человеком. Это, должно быть, отражалось на моем лице, ибо маркиза, бросив на меня подозрительный, полный ненависти взгляд, потом пристально уставилась на дочь.
Фроман подошел к дверце экипажа, захлопнул ее и, приподняв свою шляпу, сказал:
– Если бы даже собака подошла к моей двери так, как я сегодня подошел к вам, виконт, то я бы впустил ее в дом.
– На моем месте вы поступили бы точно так же.
– Ну, нет, – твердо возразил он, – я бы ее впустил. Впрочем, мы встретимся еще в Ниме, и я не теряю надежды убедить вас.
– В чем это? – холодно спросил я.
– В том, что нужно иметь маленькую веру, – пояснил он. – Веру во что-нибудь, и иногда рисковать ради этого «что-нибудь». Я стою здесь, – делая величавый жест, продолжал он. – Одинокий и бездомный, и не знаю, где мне придется завтра провести ночь. А почему? Потому, что я единственный человек во Франции, не утративший веры! Потому, что я один верю в себя. Неужели вы думаете, – продолжал он с возрастающим гневом, – что нас, дворян, можно выгнать с мест, если мы только верим в себя! Никогда! Неужели можно искоренить церковь, если вы верите в нее? Никогда! Но вы не верите ни во что, вы не уважаете ничего и, стало быть, осуждены. Да, осуждены. Ибо даже у людей, с которыми вы связали себя, есть вера в их теории, в их философию, в их реформы, долженствующие перевернуть мир. А вы, вы не верите ни во что! И вы погибнете!
