Гуиллермо Гланк - Девушка по имени Судьба
— Я вовсе не испугался, — сказал Катриэль. — Не знаю почему, но мне сразу показалось, что вы — добрая.
— Ну вот и хорошо, — улыбнулась Асунсьон, прижав к себе мальчика. — Значит, будем жить вместе. Согласен?
— Да. С вами так… тепло! Можно, я буду звать вас Айлен? Это означает: уголек, который своим теплом согревает других.
— Ладно, зови меня Айлен, — согласилась Асунсьон. — А откуда у тебя это? — спросила она, увидев на груди мальчика индейский амулет и деревянный крест.
— Не знаю. Когда солдаты ранили мою маму, она зачем-то дала мне этот крест. Но объяснить ничего не успела — умерла…
Сердце Асунсьон сжалось от боли и жалости к найденному ребенку.
Приехав с ним в «Эсперансу», она официально усыновила Катриэля и всерьез занялась его воспитанием и образованием, наняв ему в учительницы мисс Паркер, проживавшую в этих местах.
Катриэль оказался весьма способным к наукам и очень полюбил читать книги, которые Асунсьон вскоре стала выписывать специально для него. Однако он не растерял и те навыки, что приобрел, живя среди индейцев: был лихим наездником, умел обуздать самого норовистого скакуна и управиться с целым табуном лошадей.
Постепенно Катриэль стал настоящим хозяином в имении, не гнушаясь при этом никакой черной работы. Наоборот, с большим удовольствием он пахал землю и ухаживал за скотом.
А по вечерам допоздна читал книги или уезжал в индейский лагерь, где у него было много друзей, но самые близкие из них — Инти и Лилен. С Инти — крепким индейским парнем — Катриэль часто охотился на птиц и броненосцев, а Лилен он всегда воспринимал как младшую сестренку, хотя в последнее время стал замечать, что она питает к нему другие, отнюдь не сестринские, чувства.
Асунсьон же, заботясь об образовании Катриэля, не мешала ему чувствовать себя индейцем, вольным сыном степей, и не запрещала носить индейскую одежду, к которой он привык с детства. Будущее свое Катриэль связывал с «Эсперансой», а здесь такое облачение было не только уместно, но и удобно для работы.
Лишь одна Лилен своим чутким, любящим сердцем прозрела грядущую судьбу Катриэля, сказав ему в момент откровения:
— Индеец с крестом на шее не может остаться в этих краях навсегда. Тебя ждет какая-то другая жизнь, в которой мне нет места.
Глаза ее при этом были грустными-грустными.
А истинные родители Катриэля жили все эти годы, даже не подозревая о его существовании.
Энрике попросту не знал, что у него когда-то родился сын, и единственным своим ребенком считал Августо, который, став взрослым, служил офицером в гарнизоне Санта-Марии. Сам Энрике по службе не продвинулся — по-прежнему оставался в чине капитана и командовал тем же фортом, в котором они двадцать лет назад обвенчались с Росаурой. Правда, форт его уже давно считался образцовым, что немало способствовало воинской карьере Августо. Но жили капитан и капитанша все так же скромно, в маленьком домишке, и хотя у них имелись кое-какие сбережения, богатством это нельзя было назвать. Однако на судьбу Энрике и Росаура не роптали, а наоборот — были благодарны ей за то, что она свела их однажды и соединила на всю жизнь.
Ну а мать Катриэля — Виктория — была уверена, что ее мальчик, ее крохотный Адальберто, погиб от руки индейца, и лютой ненавистью ненавидела все краснокожее племя.
На долю Виктории выпали такие испытания, в которых любой человек мог бы сломаться, а то и вовсе свести счеты с жизнью.
Бродяги, подобравшие Викторию в степи, позабавились ею в свое удовольствие, а затем привели ее в публичный дом, полагая, что там для нее самое подходящее место, и уж по крайней мере — единственно возможное пристанище.
Хозяйка же заведения сразу поняла, что перед нею не распутница, а несчастная, обезумевшая от горя девушка, и пожалела Викторию. Разумеется, жалость ее была своеобразной — мадам предоставила Виктории кров в стенах сего сомнительного заведения, не требуя от нее никакой платы. Но постепенно приобщала новенькую к развлечениям, из которых Виктории больше всего понравилось вино. После нескольких рюмок боль, связанная с прошлым, отступала, а настоящее виделось если и не радужным, то вполне терпимым.
Так, день за днем, она и втягивалась в обычную жизнь проститутки.
А вскоре обнаружилось, что она беременна, и хозяйка вновь пожалела Викторию: позволила ей родить ребенка и затем отдать его в монастырский приют.
Лишь с рождением дочери Виктория осознала, в каком чудовищном положении она очутилась. Родить ребенка неизвестно от кого, зарабатывать на жизнь, продавая собственное тело! Но так уж получилось, что никого, кроме мадам, рядом с Викторией в то время не оказалось, и она была благодарна этой по-своему доброй женщине.
— Я сделаю все, чтобы Камила выросла нормальным, порядочным человеком и никогда не знала нужды! — поклялась Виктория.
Раз в неделю она навещала дочь в приюте, а затем и в монастырской школе, но Камиле не хватало материнского внимания, и она всякий раз рвала душу Виктории, умоляя мать взять ее с собой.
— Я сейчас не могу этого сделать, — едва сдерживая слезы, объясняла дочери Виктория. — У меня очень много дел. Потерпи. Обещаю, что мы будем жить вместе! Клянусь тебе! Когда ты закончишь учебу, я заберу тебя отсюда в наш дом.
— Но мне хочется, чтобы ты сейчас была со мной! — говорила Камила. — Я тебе буду рассказывать все- все, о чем думаю, о чем мечтаю.
— А ты веди дневник, — посоветовала ей Виктория. — Записывай туда свои мысли, а я потом буду это читать.
За неимением лучшего, Камила стала вести дневник. Поначалу он был похож на одно бесконечное письмо к матери, а потом в нем стали появляться стихи.
Виктории же некогда было читать тетради дочери- с утра она пила вино, а вечером принимала мужчин. Камила, поняв, что мать, видимо, слишком занята, перестала показывать ей свои сочинения. И с той поры только тетрадь да заветное перо стали для нее отдушиной в этом закрытом от мирской жизни и от родительской ласки богоугодном заведении.
Виктория же, поднакопив денег, оставила публичный дом, открыла небольшую таверну и даже приобрела в собственность маленькую квартирку, где собиралась жить с Камилой, когда та закончит школу.
Что ни говори, а у Камилы все-таки была мать. Уж какая- никакая, но родная. И еще была красивая легенда об отце — мужественном благородном человеке, к сожалению, рано умершем.
У Катриэля были нежная любящая Айлен, «Эсперанса», ставшая для него родным домом, и загадочный деревянный крест- память о родителях.
А у Милагрос, дочери Марии, не было ничего, кроме цирка. Дом ей заменял фургончик на колесах. И о родителях своих она знала лишь то, что они бросили ее, новорожденную, посреди глухой степи за Санта-Марией, и даже записки никакой не оставили.
