Сюзанна Кирсли - Забытая история любви

Грэма видно не было. Наверное, решила я, он прошел через весь хлев и завернул за угол к сараям, которые, как мне теперь стало видно, присоединялись к хлеву в дальнем конце. Ангус ринулся было вдогонку за хозяином, но я придержала его, потому что мне хотелось еще минутку побыть с лошадьми.

Я люблю лошадей. Каждая девочка любит лошадей, как мне говорили, и я так и не переросла этот этап. Мои наиболее пытливые читатели удивлялись тому, как я умудряюсь в любой сюжет ввести парочку лошадей. В свое оправдание могу сказать лишь то, что довольно затруднительно написать исторический роман, ни разу не упомянув лошадей. Но в действительности все дело в том, что лошади — моя слабость.

Ни в одном из стойл не оказалось большого вороного мерина, которого я дала Натаниэлю Хуку, не было здесь и гнедого мерина. Только высокий рыжий гунтер, который равнодушно косился на меня, любопытный сивка в дальнем стойле и между ними кобыла, точнее, я приняла ее за кобылу, потому что она выглядела точь-в-точь как та, которую выдумала я. Она потянулась носом навстречу моей руке, и сердце мое сжалось от восторга, когда я погладила бархатистую шерсть возле ее ноздрей и почувствовала ее теплое дыхание на ладони.

— Это Тэмми, — раздался голос Грэма. Мои выводы оказались верны: он действительно ходил в сараи и теперь возвращался оттуда неторопливым шагом. — Хотите посмотреть на него? Он настоящий дамский угодник.

Я удивленно повернулась.

— Он?

— Да. — Грэм подошел ко мне и взял у меня поводок, чтобы освободить мне руки.

Я почесала шею Тэмми и заявила:

— Он слишком красивый для мальчика.

— Ну да. Только учтите, этим вы нанесли удар по его самолюбию. — Он посмотрел на меня с интересом. — Вы ездите верхом?

— Вообще-то не очень.

Усмехнувшись, он поинтересовался:

— Это что значит?

— Это значит, что я могу сесть на лошадь, если она мне это позволит, и даже удержаться в седле, когда она идет шагом, но все, что быстрее рыси, не для меня. Я падаю.

— Да, это осложняет дело, — согласился он.

— Насколько я понимаю, хозяев нет дома?

— Никого. — Он бросил взгляд на распахнутую двухстворчатую дверь, за которой стоял стеной дождь, потом снова посмотрел на меня и, увидев, как самозабвенно я глажу Тэмми, сказал: — Но мы можем подождать. Мы ведь не спешим. — Он придвинул ногой грубый стул и сел. Ангус опустился на покрытый соломой пол рядом с ним.

«Все почти так, как в моей книге», — думала я. Конюшня, кобыла (вернее, Тэмми, очень похожий на кобылу), я и Грэм с его чистыми серыми глазами, которые не случайно имели сходство с глазами мистера Мори. С нами даже была собака, которая свернулась калачиком на соломе. «Жизнь повторяет искусство», — подумала я и улыбнулась.

— А вы? — спросила я. — Вы ездите верхом?

— Ага. Я в юности даже призы брал. Странно, что отец вам до сих пор их не показал.

В его сухом голосе слышалась такая любовь к отцу, что я даже удивилась.

— Может быть, — предположила я, — он завтра мне их покажет. Он пригласил меня на обед.

— Да, он упоминал об этом.

— Вы тоже придете?

— Приду.

— Здорово. Знаете, ваш отец изо всех сил старается помочь мне с работой и очень хотел познакомить меня с вами, чтобы мы могли поговорить об истории. — Сделав вид, что меня ужасно интересует лошадиная морда, я, не поворачивая головы, как бы между делом обронила: — А почему вы не сказали ему, что мы уже встречались?

Всю последовавшую за моим вопросом минуту тишины меня так и подмывало обернуться, чтобы увидеть его лицо, понять, о чем он думает. Но, когда он заговорил, для меня ничего не прояснилось, потому что он просто переадресовал вопрос мне:

— А почему вы сами не рассказали?

Я прекрасно знала, почему хранила молчание, и причина была не только в том, что мне не хотелось, чтобы моя версия случайно вступила в противоречие с его рассказом или молчанием. Дело в том, что… Скажем так, Грэм, как и лошади, был моей слабостью. Когда он оказывался рядом, у меня закипала кровь, я немного смущалась и возбуждалась, как школьница, влюбившаяся в нового мальчика. И мне хотелось на какое-то время продлить это ощущение, насладиться им в полной мере, без чьего-либо вмешательства. Но ему я не могла этого открыть, поэтому просто сказала:

— Не знаю. Просто как-то не задумывалась об этом. — А потом я последовала его примеру и отфутболила вопрос обратно. — По-моему, вы не рассказали ему специально.

Но, если у него и были на то какие-то причины, он не назвал их, и мы заговорили о другом.

— Как продвигается книга? — поинтересовался Грэм.

«Да, эта тема гораздо безопаснее», — подумала я.

— Очень даже хорошо.

— Вы всегда пишете по ночам?

— Не всегда. Ближе к концу я пишу круглые сутки. Но лучше всего у меня получается, когда я работаю поздно. Не знаю почему. Может быть, потому, что в это время я впадаю в какое-то полусонное состояние.

— Такое вполне возможно, — согласился он. — Наверное, по ночам ваше подсознание включается и выходит на передний план. У меня есть друг, художник, так вот он мне то же самое рассказывал. Проще всего ему работается по ночам, когда сознание начинает отключаться и он почти засыпает. Говорит, в таком состоянии он отчетливее видит суть вещей. Только скажу вам честно, я не замечаю разницы между его дневными и ночными картинами. Для меня все они = набор больших разноцветных пятен, не более.

За последнюю неделю, особенно после того, что я узнала о Софии Патерсон, у меня сформировалось определенное мнение о значении подсознания и о том, как оно влияет на мою работу, но ничего этого я не стала говорить.

— В моем случае это больше дело привычки. Писать (серьезно писать, а не ради забавы) я начала, когда еще училась в университете, и свободное время у меня было только по ночам.

— И что вы изучали? Английский язык?

— Нет. Я люблю читать, но я всегда ненавидела, когда книги начинали разбирать по кусочкам и анализировать. «"Винни-Пух" как политическая аллегория» и тому подобное. Меня это никогда не интересовало. В «Барретты с Уимпоул-стрит» (ну, вы знаете эту пьесу) есть место, где Элизабет Барретт пытается разобрать смысл одного из стихотворений Роберта Браунинга. А потом, когда она показывает ему, что получилось, тот, читая, говорит ей: «Когда стихотворение писалось, его понимали лишь Бог и Роберт Браунинг, а теперь его понимает только Бог». Примерно то же я чувствую, изучая английскую литературу. Откуда кто-то может знать, о чем думал автор, и почему это должно иметь какое-то значение? Я предпочитаю читать для удовольствия. Я изучала политику.