Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
Поток больных не иссякал. Трудницы, жившие при монастыре, отчего-то больше инокинь были подвержены хвори, словно Небеса испытывали их, насылая муки. В первые же седмицы они наполнили лекарню, и несдержанные голоса их звенели в ушах.
Сама Аксинья так и не подцепила пакость. Оттого ли, что и так много перенесла за последние месяцы? Или причина крылась в том, что дни, когда хворь гуляла по скиту, она провела взаперти, боролась с кашлем и жаром?
Избавлялись от хвори, покидали лекарню, но на смену им приходили новые. Изрыгали из себя смрадное месиво, бились в лихорадке, стонали, говорили в бреду то, о чем лучше бы смолчать.
– Боже, даруй прощение мне. Отпусти меня… – бормотала Вевея.
Аксинья вливала в уста ее настой и молилась – а боле ничего сделать было нельзя.
Потом Вевея говорила о другом: о Ванечке, о побеге… И Аксинья оборачивалась: вдруг ее услышат да передадут матушке Анастасии.
Вдалеке от обители, за кладбищем, во глубоком рву схоронили две дюжины несчастных. В обитель боле не приходили странницы и жаждущие благодати. Затворенные ворота ее с черным крестом посредине да заставы из служилых людей предупреждали: рядом смерть.
* * *
За эти пропитанные потом, страхом и нечистотами дни Аксинья лучше узнала сестер, коих хворь пощадила и оставила крепкими во благо страждущих.
Сестра Нина, ее ровесница, наверняка поражала красотой в молодости, а сейчас высохла, точно лесной цветок возле печи. Большие глаза ввалились, губы стали узкими и вечно пересыхали. Черница казалась злой, но всякий, обращавшийся к ней за помощью, был вознагражден. В начале моровой язвы матушка Анастасия, видя ее трудолюбие и рачительность, назначила сестру Нину казначеей[70].
Сестра Серафима, высокая, крепкая, обладала замечательно низким голосом и казалась порой мужчиной, что тайком пробрался в женскую обитель. Она брала умерших сестер, точно пушинки, копала могилы, носила воду и выполняла всю самую тяжелую работу. Разговаривала мало да громко, точно иерихонская труба: кивнет, гаркнет ответ, ежели требуется, и идет дальше. Сестра Серафима возилась с самыми хворыми и не брезговала ничем. Она отчего-то невзлюбила Аксинью, следила за ней в лекарне и жилых палатах.
Остальные черницы стонали в лекарне или уж освободились от мирской суеты, обретя вечный покой. Четыре послушницы ждали пострига и трудились в поте лица: рябая Патрикея, полная цветущая Домна, странная, скудоумная Емилия, которую вопреки заведенному обычаю звали просто Емкой, и юная Зоя.
Сначала Патрикея, Домна и Емка держались от солекамской знахарки на расстоянии: боялись ее прегрешений. Потом увидали, как просто говорит с ней Вевея, и побороли страх. Сестра Домна жаловалась на больное ухо: «А ежели там букашка сидит?» Патрикея просила мазь от выбоин да пятен, а Емка просто улыбалась.
Одна матушка Анастасия, настоятельница обители, оставалась для Аксиньи тайной. Ей не исполнилось и тридцати лет. Цвет лица был еще свеж, губы алы, стан обладал гибкостью и пленительностью очертаний – того не скрывало свободное одеяние. Говорила она тихо, внушительно, за спиною ее угадывались знатные предки, но о том никто в обители не ведал. Порой настоятельница становилась строгой и требовательной, метала молнии и наказывала за непослушание, порой миловала и вознаграждала.
Она словно отстранялась от всей невидимой пелены. Черницы, послушницы были при ней, но, верно, знали о ней не больше прочих. У игуменьи оказалась лишь одна слабость. Четыре длинномордых пса жили при обители в добротных клетях, что и конурой не назвать. А сестры шептались: их привезла с собой игуменья и забирала вечерами к себе в келью.
Верно ли то было, неведомо.
Аксинья ловила порой на себе ее придирчивый взгляд и ощущала дрожь: от настоятельницы зависела каждая из обитательниц монастыря – и здоровые, и хворые, и даже упокоившиеся на кладбище.
4. Аз
Нюта с тоскою глядела за окно. Уже третий день зарядил дождь. Работы на огороде под солнышком ясным тетка заменила всякой пакостью.
Чистить закопченные горшки.
Штопать рубахи и порты.
Обтирать немощного старика: «Твой дядя, уважение надобно иметь».
– А-а-а, – тянул дядя, когда Нютка вместе с двумя девками переворачивала его, вытаскивала льняные тряпицы да дерюг целый ворох. – И-а-и, – продолжал он, когда протирали его немощное тело в полосках ребер и кровоточащих ранах.
«А-а-а», – звучало в голове Нютки потом весь день.
Девки шептались украдкой, что тетка мужа ненавидела. Вроде насильно замуж выдали или еще что у них по молодости случилось. Только мира промеж них не было. Дядька пытался тетку в монастырь постричь, лютовал, особенно когда его старший сын Давыдка от лихорадки помер. Потом и девку среди посадских приглядел. Не слишком таился, ходил к ней каждую ночь. Да внезапно Бог наказал его: лишил речи и обратил в соляной столб. И так пять лет живет на белом свете.
Девки сначала-то Нютку опасались, теткина родственница, вдруг скажет что. А потом увидали, что она на положении холопки, да за свою держать стали. Выручали, секреты сказывали да говорили, как лучше выжить в темных теткиных хоромах. «Ты, главное, слова поперек ей не говори. Кланяйся побольше, в глаза не гляди. Все, что сказала, делай, да с рвением великим».
Нютка сглотнула возражения: отчего она, дочка Степана Строганова, должна выю склонять? Да, еще бы пару месяцев назад она спорила, и кричала, и проклинала гадкую тетку. А сейчас стала умнее.
* * *
– Ули-и-ита. – Она тихонько, нараспев потянула имя и, крадучись, зашла в горницу.
Сестрица по своему обыкновению плела кружева. Не трогали ее ни летнее солнце, ни дождь за окном, ни девичьи беседы. Равнодушная ко всему земному, она вся уходила в рукоделие, точно на дно реки опускалась, и Нюта поняла тайну: надобно не кричать, а шептать, не дергаться, а плавно двигаться, не касаться руками, иначе спугнешь.
– А я домой хочу, – продолжала разговор Нютка. – К сестрице младшей, знаешь, какая она забавная? Щеки надует, ровно как ты, сидит за рукоделием. К Неждану – и его бы, стервеца, обняла крепко. К матушке… – Нютка всхлипнула. Как только начинала думать о родных, слезы подступали к глазам.
Улита не подняла головы, но Нютка точно знала: она слышит, все понимает, сочувствует, только сказать ничего не может.
– И письмецо слала в Соль Камскую. Зря, что ль, матушка писать выучила? Ответа все не дождусь. А ты грамоту разумеешь?
Коклюшки на мгновение дрогнули в руках сестрицы, и Нютка довольно прошуршала (ах, как сложно сдерживать голос и движения):
– Я тебя учить буду. Бумагу и чернила раздобуду и научу. Не все ж тебе кружева плести.
Нютка и сама не могла сказать, отчего так привязалась к Улите. Почти каждый день, вечером иль утром, выполнив теткины наказы и умудрившись не получить новых, она проскальзывала в светлую горницу и любовалась на белые волны, и заводила разговоры, и чуяла сердцем, что мила сестрице. А еще ей казалось иногда, что она разговаривает с чудным существом – навроде редкой рыбки или зверушки. И приручает ее к себе, и обращает странность в прелесть.
* * *
Наивная, откуда ж в огромном хозяйстве тетки Василисы взять перо да чернила? Это не отцов дом, где все можно – только руку
