Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
Аксинья за долгие годы знахарства не встречала такой хвори. Лечила кровавую червуху[66], тошноту неудержимую, хворь, при коей нестерпимые боли внутри человека бурлили и не давали ему ни пить, ни есть, ни жить… Многое лечила. Знала травы целебные, хитрости и снадобья. Да только пустят ли к хворым ее, ведьму, посаженную в скит на исправленье?
Послушницы сказывали, что в скит пришла богомолица с южных земель. Дали ей приют и пищу, а через несколько дней пошла гулять-косить людей хворь. На дороге, что вела в монастырь, устроили засеки, поставили заставы и жгли костры.
Лихорадка была избирательна. Кого-то морила сразу. Кого-то мучила и отпускала, наобнимавшись вдоволь. А кого-то обходила стороной.
– Тебе здесь чего надобно? – бледную, полуживую Аксинью наконец заметила мать настоятельница. Ее ловкие руки обтирали больных, вливали им в рот какой-то пахучий настой, закрывали глаза, – а испарина на лице настоятельницы указывала, что устала от тяжелой работы.
– Помочь, – тихо сказала Аксинья, а в сердце билось одно: «Отправят вновь в клетушку, запрут да на веки вечные». А ей хотелось врачевать хворых да обихаживать тех, кто уж не встанет с ложа.
– Что умеешь?
– Знахарка. Много чего знаю, – сказала она так, чтобы звучало весомей.
– Иди в трапезную, тебя накормят.
И Аксинья кивнула, сдерживая бурную радость. Кусок свежего хлеба и половина миски гороховой похлебки показались сладостным яством. Удержала свою жадность, полкраюхи оставила на столе.
* * *
Зеленела свежая трава, покрывались первыми листами березы, набухали почки черемухи, щебетали птахи. И посреди весеннего ликования природы люди страдали и уходили на Небеса.
Для Аксиньи потянулись дни, занятые привычным трудом. Она оказалась в нужное время в нужном месте. Долго жила в монастыре черница, года ее были бессчетны. Она знала все господни травы и лечила страждущих, но прошлой зимой померла, не ко времени оставив монастырь без защиты.
О том вспомнила мать настоятельница и смилостивилась над знахаркой.
Велела Аксинье с молитвою срывать каждую траву, с молитвой заливать горячей водой, не забывать обращаться к святому Луке и Ипатию Целебнику[67] да помнить про наложенную епитимью в пятьдесят поклонов утром и вечером. Знахарка была ей благодарна и целовала руку без всякой худой мысли.
Настой сушеного укропа – свежий еще не вырос. Мята, ромашка, дудник лесной, что запасли с прошлого лета. Полынь только лезла из земли, пушилась по обочинам дороги. Петровы батоги[68] зацветут лишь в середине лета синими всполохами, да побеги тоже хороши при червухе. Почки березы, кои еще не успели обратиться в липкие листы и сережки, залить хлебным вином (в скиту его нашлось немало) и пить тем, кто еще не заразился. Лук, чеснок да перец в варево, чтобы изгонять пакость из чрева, особенно у сестер, которые денно и нощно с хворыми.
Они ходили к колодцу, поили страждущих водой и отварами, меняли льняные подстилки, стирали и прокаливали горячими камнями, увещевали, молились и надеялись на лучшее.
Юная сестра Вевея болела тяжело, хворь скручивала ее раз за разом. Она все ж не уходила на Небеса, цеплялась за жизнь, и Аксинья всякую свободную минуту бежала к ней, вытирала пот с высокого лба, сжимала милую руку. Вспоминала Сусанну, ненаглядную дочь, радовалась, что хвороба не пошла в Соль Камскую, остановившись в Пустоболотове, Новоспасском ските и окрестных деревушках.
– Исцелишься, голубка, и будешь летать по двору. Скоро хворь уйдет, скоро, – шептала знахарка и вытирала пот с белого чела.
* * *
К Вевее часто приходила девчушка, совсем дитя, протягивала ей цветок с поляны, поила, обтирала мокрой ветошью, шептала что-то доброе, гладила ее руку. И хворой становилось легче.
Аксинья знала, что юную послушницу зовут Зоей. Она часто оказывалась рядом с Аксиньей, слушала краткие разговоры ее с больными, иногда робко спрашивала что-то – о травах, о хворях и снадобьях. Она подхватила лихорадку в первые дни, но та быстро ушла, пощадив девчушку.
Умный взгляд серых глаз, острый носик, тонкие пальцы, кривая улыбка – она словно боялась жизни, и оттого Аксинье хотелось ее защитить и приласкать. А еще у сестры Зои обнаружился дар: отвар, влитый ею в рот страждущего, влажная тряпица, возложенная ею на лоб, молитва, благое пожелание помогали боле иных.
Аксинья находила в себе силы похвалить девку, погладить по костлявой спине да оглянуться: не увидал бы кто. В обители ласки да теплые слова считались неподобающими.
Лишь появление стражников да редкие встречи с дотошным дьяком нарушали монотонное течение минут.
– Хочу исцелять. Да со словом Божиим, – однажды прошептала сестра Зоя ночью, когда все болезные затихли, а они, измученные долгим днем, сидели на жесткой лавке у входа в лекарню.
Аксинья услыхала в том намек: мол, ты, знахарка, со словом не Божьим, бесовским лечишь, но промолчала. Ей ли гневаться да имя свое защищать здесь, заточенной на поругание.
– Матушка Анастасия сказывала, что в Греции жила царица Зоя[69], исцеляла всех и в веках прославилась.
Меж дочкой ремесленника Зоей, что скоро примет постриг, и греческой царицей Зоей расстояние велико, мечты молодые, бурные, порой ведут не теми тропами. Аксинья ласково глядела на девку и вспоминала себя, свои юные годы. Думала ли Оксюша, что знахарство ее приведет в холодную обитель? Что травы пахучие лишат свободы и родных? Но о том молчала.
Зоя, вдоволь наговорившись о греческой царице, принималась рассказывать о родителях, что благословили ее на постриг и пожертвовали монастырю пять рублей, о старших сестрах.
– Отчего тебя ведьмой зовут? Одна из послушниц сказывала, что ты ее сглазила. Поглядела, да у нее брюховица тут же заболела.
– Всякое можно выдумать, да не от большого ума, – усмехнулась знахарка. – Моровая болезнь, скорбь нутряная, грыжа… А может, съела прокисшее, гнилое иль внутри черви поселились.
Она перечисляла хвори, точно не ведала: ежели верит человек в сглаз, колдовские дела, бесово семя, никто не переубедит его. И вовек он с тем останется.
Зоя не боялась спрашивать Аксинью про ее жизнь, про дочек и знахарство. Та сначала отделывалась парой слов, а потом, уразумев искреннюю расположенность милой девчушки, рассказала и про строптивую Сусанну, и про спокойную Феодорушку, и про то, как тяжко ей вдалеке от дочек, и про травы и снадобья.
Не говорила Аксинья только про Степана Строганова, про свое неправедное житье, про заговоры и тельце Лизаветиного сынка на ее руках.
Кто-то из хворых стонал, просил пить или жаловался: «Невмоготу мне», они подходили, успокаивали, читали молитвы, держали за руку, порой закрывали глаза тем, кто отмучился. Вновь возвращались к тихим своим разговорам, приюту спокойствия для души. И эти часы в предрассветной тьме были милы обеим.
* * *
Аксинью из темной кельи переселили в иное место. Теперь жила она в длинной, вытянувшейся, подобно старому корневищу, хоромине – палатах трудниц, как возвышенно именовали ее в монастыре. Малые окна, покатая крыша, лавки вдоль стен, волоковые оконца, печь, топившаяся по-черному, – сколочены были точь-в-точь как деревенские избы. Отличие было одно: длинная изба делилась на дюжину клетей, и в каждой жили послушницы, трудницы и сестра, что присматривала за ними.
Аксинью поселили вместе с юной Зоей. Та
